Кафа - [14]

Странно.

Помедлила и постучала ответно. Стены молчали, как и до этого, и только на далекой железнодорожной насыпи длинно и, как казалось, зовуще и весело прокричал паровоз.

Вернулась к окну.

Небо.

Океан воздуха.

Подумала о свободе и тут же подумала, как близка, как доступна она была прошлой ночью. Дверца тюремной кареты оставлена открытой. Она стоит на земле. Остается вскочить на облучок, гикнуть и на упоительном скаку — за дома, за кладбище, в чащобу приречной тайги, потом тропкой в папоротниках, в буреломе кедрача к реке, к лодке... К лодке, к лодке!

Что ж удержало ее от побега? Страх? Нет, пожалуй, не страх. Скорее тень нового Кычака, новой провокации. Очень уж дорого обошелся подпольщикам приезд этого молчаливого, положительного, по первому впечатлению, человека с «чистыми» документами.

Тук-тук — снова позвал, пощупал тишину твердый предмет.

Тук-тук.

Откуда-то снизу, из карцера, подумала она. И, припав к полу у печки, услышала вполне различимый, спокойный, очень знакомый голос:

— Я поставила парашку на лежак, вы должны меня слышать. Так вот, через час-полтора ждите «коня»[6]. Через час-полтора... Кто я? Вы знаете меня по общей камере. Я не люблю своего прозвища. Вот именно, Мадам Причеши...

День второй

1

— Подойдите сюда, ваша честь, — попросила она от окна и кивнула за перекрещенные железные прутья. — Вон будка. А стрелял часовой примерно оттуда, где валяется метла.

С неба сквозь мороку тумана глядело желтком умытое утреннее солнце. Дощатый тротуар у главного здания дымился паром. Двор был пуст.

Мышецкий поискал метлу рассеянным мрачным взглядом.

Сказал жестко:

— Не ваша честь, а господин прокурор.

— Хорошо, господин прокурор.

Это было сказано после паузы в том же тоне презрительной насмешки, как и ваша честь, и должно было означать ваша честь.

Мышецкий раздраженно постегал перчатками по расшитому рукаву.

— Объясняйтесь короче, — сказал он.

— Я потребовала этого вашего визита... — заговорила Кафа.

— Потребовала? Я прибыл в тюрьму по собственному почину. Короче!

Она с негодующим лицом обернулась на Франта Коровьи Ноги, торчавшего у входа в камеру с кожаной книгой и с ключами на большом, выбеленном от долгого обращения, кольце из проволоки. Франт валовато вихнулся, воздел свою улыбочку к потолку. Пантомиму эту сопровождало беспорядочное позвякиванье ключей.

— Вы слишком долго запрягаете, Батышева, — сказал Мышецкий, глядя на Франта. — Пометьте, надзиратель, в своей книге: заключенная предъявляет жалобу на солдата, якобы стрелявшего в окно ее камеры со двора.

Мышецкий стоял под самым окном, опираясь спиной о подоконник. Оттолкнувшись, он шагнул к выходу.

— Уже? — Кафа присвистнула. — Удивительная нетерпячка! Вы и картины свои пишете таким манером? Тяп, ляп и — ходу?

Мышецкий остановился.

— Не задирайтесь, Батышева, — предупредил он, с неожиданным любопытством разглядывая ее лицо. — Свое решение я сообщу вам, как только выслушаю солдата.

— Но прежде дослушайте меня. Вы требуете предъявить короткое объяснение. Вот оно! — На ее протянутой ладони лежала изуродованная пуля в четыре линии. — Я нашла ее на лежаке. И очень жаль, что прошлое ваше не делает вас человечней.

— Нами управляет настоящее. Грозное и беспощадное.

— И будущее, ваша честь.

Мышецкий выдержал длинную паузу.

— Не повторяйте своих колючек, это мелко, — сказал он с подчеркнутым спокойствием и заговорил тоном учителя, вынужденного объяснять немилому ученику заведомо недоступные для него и значительные вещи. — Мир полон катастроф, и потому будущее — всего лишь патетика. Его не видно. Тем более вам. — Он помедлил, соображая. — Простите. Мне припомнились слова генерала Гикаева. Он назвал вас человеком без будущего.

— Без будущего? Старый ишак! Я вечная, господин прокурор! — Кафа рассмеялась. — И этому есть доказательства.

Она подбросила над ладонью бляшку свинца и тут же поймала ее коротким мягким движением, как это делают девчонки, играя в камушки.

— И все-таки я должен буду наказать вас карцером, — сказал Мышецкий.

Франт Коровьи Ноги гоготнул, как гусь, кудряшки его подпрыгнули.

— Поворотец, дай боже! — восхитилась Кафа. — И, наверно, из той же генеральской классики?

— Все может быть. Словом, уединение в более подходящем месте поможет вам усвоить, что Соловей-разбойник свистел в чистом поле. Тут же тюрьма. Люди.

— Конечно, конечно. Тут люди, и все они обязаны вашей заботе.

Глаза ее насмешливы, полны влажного блеска. Открыты и огромны.

Сейчас они особенно огромны. Таящаяся в них монголинка, Азия, чужеродная и, казалось бы, невероятная для таких больших глаз, стала отчетливой. Азия бушует.

Это она, подумал Мышецкий. Только тогда часть ее лица была под марлей.

Потом папаха. Косматая папаха, полушубок. Ведь это был март. Или февраль?

— Будем реалистичны, Батышева, — заговорил он, подавая Франту знак открыть двери, — часовой стрелял в окно, зная, что вы смертница. Конечно, он чуточку отклонился от параграфа, но этому, как видите, есть объяснение: вы смертница. И за ваше поведение он несет особенно строгую ответственность. Так во всяком случае он вправе был думать. Да и главное: начало происшествию положили вы сами.