Кафа - [16]

— Примете?

— О чем разговор, товарищ Пахомов.

К Чупровой заимке шли Волчьей падью через душный прелый черемушник. Новый знакомый Ивана и Данилки был перепоясан патронташем, на плече ружье, на боку деревянный гусак с поврежденным носом. Данилка знал, что все это маскарад, товарищ из губернии не охотник, не егерь, и эта мысль, эта причастность к тайне гнала его воображение к таким пышным феериям, за которыми уже не оставалось и тени реального.

Заимка стояла на крутяке, стояла косо, чернея под черной тучей. Окна с закрытыми ставнями мрачны и одинаково темны. Когда ступили в крытый двор с крышей из кругляшей лиственницы, Данилка уже не различал собственных рук.

Пахнуло привядшими березовыми вениками, гарью, свежевыпеченным ржаным хлебом.

— Сюда, товарищи!

Преисподняя кончилась, и комната с плотно завешенными окнами оказалась хорошо освещенной. На длинном, крашенном охрой столе громоздились духмяные ржаные хлебы, и кто-то разливал молоко в бурятские чашки.

— Честь имею, приперся! — доложил от дверей чей-то шутливый голос, и все рассмеялись.

Данилка и сам был скор на потешные коленца, но тут, в священном месте заговора, шутливый рапорт показался ему неуместной выходкой. У первого окна стоял черкес в бурке с длинным кинжалом, на котором играл и светился красный камушек. Черкес тонкими пальцами макал ржаную горбушку в молоко, и смуглое его лицо было блаженно. Данилке не нравилось и это. На грудь горца текла черная шелковая борода, сошедшиеся на переносье брови вздымались, как у демона, но вот... молоко, горбушка... Э!.. Собрание начал литейщик Чаныгин, а не приехавший из губернии товарищ Пахомов. Почему? Говорили, будто на заимке ждут деда Каландаришвили. Может, вон тот, с красным камушком, и есть этот знаменитый дед, но почему он только гость? Где-то Данилка читал: выстрел из пистолета Камиля Демулена начал великую французскую революцию, а сколько раз он рождал лишь протокол полицейского надзирателя? Конечно, заговорщики собрались сюда ради великого выстрела, но почему они говорят не о восстании, а о какой-то забастовке, а товарищ из губернии улыбается нечесаным речам деповщины и что-то записывает в книжечку? Да, а где же Лютра?

Когда-то Чупрова заимка была постоялым двором и трактиром. Над воротами тогда торчал на шесте пучок сена, а за шестью большими окнами, зазывно глядевшими на старый Московский тракт, пировала приискательщина, купцы, ломовики, караванные смотрители, ходившие в Китай за шелком и чаем. Хозяин заведения держал девчонок и танцора, который, облачившись в клетчатые панталоны и белый цилиндр, кривлялся, отбивая на омулевой бочке, на столе и даже на подносе забористую американскую чечетку.

Случалось, трактир откупали управляющий приисками Корфа, инженеры, маркшейдеры, и тогда здесь воцарялся привозимый из Иркутска скрипач Мойша, а с ним и вкусы тех прелестниц в широкополых шляпах с перьями, которые не всегда могли сослаться на законный брак, как на основание мужской преданности.

Но золотая жила как-то враз кончилась. Корф свернул дело и перебрался на Вилюй. Пустые бараки приискателей пошли на топливо, а скрипка Мойши теперь уже не пыталась утверждать в этих стенах вечной истины:

Все на свете покупается,

А любовь купить нельзя.

С открытием железной дороги чай, травчатые атласы, ризная ткань, опиум стали приходить из Китая другими широтами, другими караванами. Трактир захирел, а потом и прикрылся. Новый хозяин пахал землю с сыновьями, но в прошлом году белые повесили его за смуту, спалив заодно полдома, часть крытого двора и завозню.

Данилка знает историю заброшенной заимки, и оттого слова, мысли, звуки и краски — все, что он видит и слышит здесь, — приобретают в его глазах особенное, почти ритуальное значение: в доме, где произошла трагедия, хранится теперь боевое оружие и собирается гвардия правды.

Чаныгин сказал, какие именно требования к администрации намечает стачком, и стал читать письмо Кафы из тюрьмы:

— Я с вами, товарищи. В этом письме у меня одно предложение: начать стачку с ультиматума чехам. Первое и главное, что нам необходимо, это отставка чешского коменданта Пепки, вампира в образе человеческом.

— А не посадят чехи на место одного Пепки двух? — спросил вдруг котельщик депо Петрован Вострокутов, поднимаясь с табуретки. — Да и почему стачка, а не восстание? Может, стрелять у нас нечем? Или некому? — Он сурово повел взглядом по лицам подпольщиков. — Или не в кого? Воронья в лампасах нет, Гикаев монахом стал, тюрьма пустая? Я за восстание!

Данилка поднял руку.

— У тебя что? — спросил Чаныгин.

— Голосую, — объяснил Данилка громко и нестеснительно. — Голосую за восстание.

— Потерпи чуток, — сказал товарищ из губернии серьезным и, как уловил Данилка, удрученным голосом. — Будет время и проголосуешь.

— А что тянуть? — возразил Вострокутов, ища глазами поддержки товарищей. — Чехов сейчас не страх сколько. Да и в мыслях они уже дома. Им свои бабы снятся. И если казачкам дать крепенько, да еще посередь ночи, чехи и штанов своих не натянут.

— Значит, что же? — улыбнулся товарищ из губернии. — Мы бьемся с казаками, а чехи что? Стоят в стороне?