Кафа - [12]
— Молчать, банда! — Быстрыми шагами через толпу к обшиве и, обернувшись, срывающимся голосом: — Откуда слова? Требую объяснить, откуда читаные слова?!
Парнишка в кургузом пиджачке глядит в лица товарищей. В одно, другое. И простодушно, открыто:
— С вашего разрешения, господин казак.
— Как отвечаешь, болван! С какого это моего разрешения?
— Читаем вот, что наклеено, с вашего разрешения. Сначала одну бумагу, потом другую.
Казак оглянулся за спину. На будке рядом с нашлепкой приговора краснел большой, аккуратно наклеенный лист с типографской печатью двумя колонками: «Товарищи! Прошедшей ночью в Городищах получены...»
— Кто налепил? Кто?
Парнишка снова обежал глазами лица товарищей, для чего-то глянул себе под ноги, насмешливо хмыкнул и повернулся, чтобы отойти в сторону.
— Ты! Ботало! — сцапал его казак за грудь. — Кто, спрашиваю?
— Кто же, кроме тебя, господин казак. У тебя мазилка, у тебя власть.
— Я?!
Казак отпрянул. Разъятые яростью голые красные веки глянули по-совиному: кругло и бесчувственно. Качнулся к шашке, и она с тонким посвистом взлетела в воздух. Но тут же почувствовал, что рука его пуста, беспомощна, а ворот гимнастерки тесен и жесток, как удавка.
— Вы что это? Бунт? Убийство? — и закашлялся, давясь собственным языком.
— Оставьте его, ребята! — сказал кто-то над его головой. — Шашку!
Клинок возник у казака перед глазами и с глухим коротким стуком упал в ножны.
— Иди!
Удавка отпустила казака, он поднял голову и увидел перед собой того, кого и ожидал увидеть: человека с косым, бугристым шрамом от виска через обе губы к подбородку. Казак знал, это деповский рабочий, литейщик, не то Кичигин, не то Чапыгин, по-уличному Земледав, прозванный так за манеру ходить по земле независимо, твердо, по-хозяйски.
— Только усвой, — сказал литейщик. — Получил ты не только шашку. Впрочем, без шашки тебя и свои шлепнули бы, как предателя. Покажите ему, ребята, «Правду». Вот, два номера. Будут станичники интересоваться, подтвердишь: есть в Городищах «Правда», сам видел. Видел и знаешь, что она пишет: революция в Венгрии, волнения на Балканах. И не вздумай фискалить: рука у нас длинная и верная! С кем водишься, с кем спишь — знаем, как про самих себя. Ну, топай!
Казак отделился от толпы и, пятясь, странным крадущимся движением стал удаляться в глухой переулок. Суженные красными вожжицами глаза сочили обиду, страх, затаенное бешенство. Правая его рука лежала на кобуре нагана, левая, свисавшая к земле, делала то же, что и глаза, — оглядывала, трогала каждый камушек. Он боялся упасть, боялся подвоха, выстрела. Кривоватые ноги ступали бесшумно и мягко, будто щупальца осьминога, готового к бегству и к нападению. Угадав сзади коня, медленно и тоже бесшумно отвел шашку за спину и, махнув в седло, лег, прилип, наматывая на кулак повод и поворачивая лошадь. Заражаясь нетерпением и страхом всадника, лошадь высеяла беспорядочную дробь и пошла каким-то нелепым брыкающим тропотом, забирая к заплоту и скача не грудью, а боком.
Казак скакал по проулку на глазах сгрудившейся возле будки мастеровщины.
Пересек Вторую улицу, Третью, Четвертую и стал взбираться на одинокий затравяневший увал у кирпичного завода. В проулок же тем временем вывернула из улицы рота комендантского управления: синего лака барабан в золотую клетку, музыканты со своими улитками, солдаты под щетиной штыков, зловеще посвечивающих на закатном солнце.
Оркестр молчал.
Отступая перед колонной, капельмейстер воздел руку в лайковой перчатке, и грянула не музыка, а песня:
Красовавшийся впереди роты душка-прапорщик благоразумно перешел на тротуар: затеянную песню солдатня горланила на свой манер, отчаянно, лихо и непристойно.
Толпа возле будки не редела.
— Казачок-то повернул, — заметил Ивану парнишка в кургузом пиджаке, которого здесь все называли Данилкой.
— Ну и что? — спросил Иван.
— Догонит солдат и науськает.
— Побоится.
Привлеченный песней, всадник обернулся на крутяке, поскакал вниз, а когда вынырнул из оврага, до хвоста роты оставалось не более ста сажен.
— Офицер-то отстал, — отметил Данилка.
Колеблемый при движении, стальной еж тащил свои колючки по низине. Скакавший следом казак, а с другой стороны люди у будки, в направлении которых двигалась рота, были выше ее и хорошо видели друг друга. Приблизившись к прапорщику, казак перешел на шаг. Офицер же, надо думать, не видел ни казака, ни роты. С городищенского неба на него только что слетел легкокрылый херувим в образе голенастой девицы с папиросой, и он таял, купался в неземных чарах, что-то рассказывал и смеялся, далеко забрасывая голову и придерживая фуражку.
— Глядит в нашу сторону, — сказал Данилка о казаке. — Пошли помаленьку.
— Расходиться не время, — отозвался литейщик и, чиркнув спичкой, склонился над ладонями. — Казак поймет это по-своему.
Рота уже была совсем близко.
— Козырнул прапорщику, — сказал Данилка. — Остановился.
Рубящее лицо казака, лицо-топор, вожжицы его суженных глаз, да и весь он, он и его лошадь, целили сейчас в сторону рабочих. И, в свою очередь, рабочие, слитые в монолит, глядели на него поверх роты, глядели и ждали.
