Кафа - [10]

Какой длинный и тяжкий день! Свежеобтесанные горбыли пахнут в пакгаузе лесом, смолой, сыростью васнецовской чащи. В руках председателя стеклянная палочка. Вот он фукнул в нутро пустой папиросной гильзы, добыл из коробки порцию табака и заправляет палочкой в мундштук. Он мог бы делать это свое постороннее дело все часы разбирательства, и судебная ладья с тем же результатом прибилась бы к своей гавани. Приговор родился еще до рождения в суде, был предрешен, предписан во всех его выводах. В суде он не нуждался, суда не продолжал, а суд, в свою очередь, не был его началом и причиной. Приговор был плодом с другого дерева. Кычак мог бы и не тревожить тени Клода Фаррера, не погружать себя в океан, в корабельное подземелье. При любых его словах, при любых словах и демаршах прокурора и адвоката, как и при любых вопросах, жестах, умозаключениях председателя, Кычак был бы наказан так, как он наказан, — каторжными работами, а она — смертной казнью. Судом правила ложь. И она пришла за нею сюда, в тюрьму. «Сейчас, сейчас пошлю с Галактионом». Он ничего не пошлет, конечно. Картины будут розданы, уничтожены, превращены в бакалейные кульки, в пепел...

Подошла к двери и несильно попинала ее: так обычно вызывали тут коридорного надзирателя. Ничто не ответило. Попинала еще раз. Тишина за дверью затаилась глубже, стала враждебной и чуткой...

Четыре пальца в рот...

Когда-то она делала это почище любого мальчишки.

В камере забился, заулюлюкал, взреял на волю через окно с разбитыми стеклами неукротимо отчаянный, веселый и злой свист. С подкрашенного луной банного корпуса пугливо сорвались голуби. Она видела, как в неверном лете они пошли низко к земле, а из полосатой будки выглянул оловянный солдатик с прутиком над плечом и стал глядеть на ее окно. За дверью же с коваными петлями было по-прежнему глухо и недвижимо.

— Ярыжки несчастные! Ну, вы у меня еще попляшете!

Она пинала железо, била по нему в два кулака, топала, кричала.

Оловянный солдатик все еще глядит через десятины тюремного двора на ее окошко.

Что он видит за невероятным нагромождением звуков, рвущихся из камеры? Бунт? Погром? Припадок помешанного?

Смотри-ка, а ведь он бежит! Да и как смешно. Скинул с плеча синий прутик и, подобно заводному игрушечному козлику, дергаясь, прыгает через лужи.

Перебежав двор, солдат постоял за лужей, поискал на тюрьме окно и стал поднимать над собой неуклюжую четырехлинейную винтовку. Кафа видела, как воздух над солдатом мгновенно загустел и сделался синим. Потом кто-то ударил ее палкой в горло, и почти одновременно в камере что-то щелкнуло и посыпалось. Пахнуло известкой. В тревоге ощупала лицо, шею. Глянула на ладони. На ладонях крови не было. Но там, где пришлась палка, теперь лежал под кожей грецкий орех. Что произошло? Очевидно, был выстрел, пуля пошла рикошетом и на излете ударила в горло? Но ведь выстрела она не слышала? А вот и выстрел! Боже! Я, кажется, схожу с ума!

— Чо стервисси? — спросил Галактион в фортку. — Тебе чо? Жениха захотела?

Глаза Кафы полыхнули горячим блеском.

— Не подражай Франту, Галактион! — сказала она жестко. — Пойди к нему и объясни, я требую сейчас же вернуть все, что он добыл грабежом в моей камере.

Смущенный столь неожиданным натиском, Галактион попытался тут же прикрыть оконце, именуемое здесь пищеприемным и наблюдательным.

Кафа воспрепятствовала.

— Это не все, — продолжала она. — Я требую прокурора. Солдат стрелял в меня, и потому...

— Требую, требую. Спала бы уж лучше, — пробурчал Галактион и, стукнув ставенкой, кинулся прочь по коридору.

День первый после суда

1

Казак спешился у водоразборной будки и, добыв из сумы кисть и фляжку с клейстером, посадил на обшиву толстую серую бумагу с печатными словами.

Отняв руки, прочел:

— При-го-вор...

Потом приник лицом к пыльному окну и, морщась, огораживая лицо ладонями, позвал:

— Васильевна! Где ты там? Тут я бумагу налепил. Смотри, чтоб не сорвал кто...

— Это уж ты сам смотри, — мужским голосом отозвалась из будки Васильевна. — У тебя и шашка на боку.

— Ты у меня не очень-то, — пригрозил казак. — Шашка...

Потом он сидел на засыпанной шлаком завалинке, вышибал огонь кресалом и надсадно, через стиснутые зубы, тянул крепчайший дым листовухи. Казак и приговор ждали рабочих.

В приговоре, составленном по вековым шаблонам военного суда, стояло только необходимое:

Именем Верховного правления России 12 августа 1919 года прифронтовой военно-полевой суд в Городищах в составе — председательствующего полковника Георгиевского, членов: подпоручика Силантьева, подпоручика Тищецко, хорунжего Быкова и корнета Печковского рассмотрел публично в тех же Городищах дело по обвинению:

1. жительницы тех же Городищ Батышевой Ольги Корнеевны (она же Кафа), 21 года, дочери столяра вагонного цеха, незамужней, учившейся в 1915-1916 гг. на физико-математическом факультете Томского императорского университета, при Временном правительстве сестры милосердия на русско-германском фронте, ныне в государственно полезной должности не состоящей,

2. бывшего чиновника военного времени Кычака Федора Васильевича (он же Горец), 26 лет, сына содержателя гостиницы, холостого, прошедшего курс юридического факультета Петербургского императорского университета, в русско-германской войне не служившего по нездоровью,