Кафа - [8]

— Казнить? — гневно сверкнул глазами Мышецкий. — Но ведь ей обещана конфирмация[3] у верховного правителя.

— Не то, не то, дорогой. Мы ее отпустим.

— Чтобы тут же предать потехе казаков? Это мерзко, полковник!

— Боже! Как это пришло вам в голову!

Глотов скорбно посиял на Мышецкого незабудковой голубизной и, перейдя гостиную, сказал от столика с телефоном:

— Она уйдет невредима.

Крутнул ручку и, ожидая ответа:

— И невредима придет к себе... Ал-ло! Благомыслова, пожалуйста... Но мы отправим за нею преследователя — существо бестелесное, всемогущее и страшное. Тень подозрительности. Ее убьют свои, а мы откроем и разорим все гнездо. Ал-ло! Глотов беспокоит. Где в эту минуту Батышева и Кычак, Георгий Степаныч? Еще в пакгаузе? Превосходно! Превосходно, дорогой!

5

После приговора долго ждали затребованную Гикаевым казачью сотню.

Сотня облегла тюремную карету справа и слева, обгородила ее горбатый кузов, крепко ошинкованные высокие колеса и степенной гарцующей побежкой пошла от пакгауза к линии. Но уже за переездом началось то, что конники называют полным марш-маршем. В карете были двое — Кафа и конвойный. Кычака почему-то увезли в контрразведку. Экипаж глядел на мир тремя оконцами в решетках, и оттого, что луна меняла свое место, заходила то с одной стороны, то с другой, а в оконцах махали головами лошади, вскидывались локти, блестело оружие, в карете постоянно мелькали тени и создавалось впечатление, будто она была центром какой-то напряженной безостановочной работы. Кафа думала, что ее окружают дикие половцы или сарматы, что она их добыча, и все, что она видит и слышит — топот, свист, команды и рапорты, напряженную непрерывную работу лавины всадников, стук колес, конвойного перед глазами, — все это подчинено задаче сделать ее добычей. Какое унизительное слово! Она глядела на конвойного, на его тонкие азиатские усы, скобкой обегавшие пиявку рта, на подбородок, голый, как яйцо, и почему-то думала, что он выскоблен ножиком. Из-под век конвойного, вытянутых в линеечку, посвечивало тупое хмурое любопытство. За всю дорогу он не сказал ни слова, и все, что делал, — это с присвистом курил свою грубую, маленькую трубочку. Дым пах какой-то благовонной травкой, костром, степью. Половец! Чистый половец! И когда у тюремного вала, в пятидесяти шагах от ворот тюрьмы, казаки остановили лошадей и тут же повернули обратно, а конвойный сошел на землю и кому-то сказал: «Рад доложить, господин полковник, все в порядке», она удивилась, сначала русской речи конвойного, потом этому своему удивлению.

И заметила — дверца полуоткрыта.

Помешкала, сделала щель пошире. И кровь горячо и гулко толкнулась ей в горло: облучок пуст, свобода! Две затянутые тощие фигуры, дымя папиросками, беззаботно поднимались на крыльцо.

Хлопнула дверь. И теперь уже совсем никого.

Под ноги на землю фонарь кладет желтое пятно. Конфетная бумажка картинкой кверху — каштановый петух, спесивый, как городничий, с бородой, в бакенбардах. В детстве была примета: находка фантика — к счастью.

Хлестать по лошадям! Надо хлестать по лошадям!

Гнать! Дико гнать!

Уже тронула увязанные на облучке в толстый узел ременные вожжи. И вдруг почувствовала над головой зловещую вкрадчивую тень, какое-то парение крыла. Подняла голову: небо бездонно и пусто. Ничто и нигде не движется. Но ожидание и напряжение, чья-то стерегущая, наблюдающая воля, казалось, были разлиты в воздухе, стояли за каждым предметом. Ловушка, — решила она. Отпустят до первого угла, налетят стервятниками, изрубят и объявят: бежала из тюремной кареты, убита по закону.

Огляделась, постояла и, подобрав полы, стала взбираться по сходцам в карету.

Усталые лошади шагом втащили карету в тюремный двор.

Огней нигде не было.

У входа в главное здание звякнуло железо о железо, и две «свечки», два конвоира, удивительно повторявшие друг друга движениями, худобой, пшеничными усами и чубами, проводили Кафу в контору тюрьмы.

— Нехорошо-с, барышня, нехорошо-с, — щерил в улыбке редкие зубы конторщик, развязывая папку с бумагами. — Ждать заставляете.

Поскреб перышком в крепкой шевелюре.

— Ну, что ж, Петр Евдокимыч, с богом. — Поднял лицо на дежурного надзирателя. — Рост арестантки?

— Высокий, — ответил надзиратель, обегая взглядом фигуру Кафы.

Он сидел на стремянке у глухого громоздкого шкафа, до отказа забитого арестантскими делами, и, обняв согнутую в колене ногу, блаженно покачивался.

— Цвет волос?

— Черный.

Перышко поскрипело и затихло.

— Видимые покровы волос черного цвета, — уточнил надзиратель и тоненько хохотнул, глядя на конторщика.

Это была хорошо обыгранная непристойность.

Кафа молчала. После суда по инструкции конторщик и надзиратель были обязаны «сличить» заключенного с анкетой (не дай бог, если вернут не того, кого взяли). Затеянное же ими сейчас развлечение было гнуснейшим самоуправством. Что ж делать, однако? Голоса протеста тут никто не услышит.

Конторщик давился смехом, квохтал, плакал.

— Сложение арестантки? — спросил он ослабевшим голосом.

Последовала новая непристойность.

Но вот перышко ковыльнуло в последний раз, конторщик похлопал по сочинению промокашкой, упрятал листок в папку и отправился к старшему надзирателю, прозванному здесь Франтом Коровьи Ноги.