Кафа - [6]

Мышецкий поднял к губам покорно повинующуюся голую руку жены и, поцеловав, рассмеялся.

— Надеюсь, хозяйка была внимательна к гостю и любезна. Не так ли, дорогая? Я читаю, да!

Последнее уже адресовалось к гостю.

Гость, полковник Глотов, лет сорока пяти, недавний патрон, а в прошлые времена и кумир хозяина, сидел, развалясь, в глубоком, удобном кресле и, забросив руку с дымящейся сигарой на высокий подлокотник, непрерывно улыбался.

— Честь имею, Николай Николаич!

Вытянувшийся, как струна, Мышецкий поклонился одной головой и прищелкнул каблуками.

— Х-хо, перчатки? — удивился Глотов, поднимаясь и делая сигарой неопределенный жест в сторону Мышецкого.

— А ведь и правда? — Мышецкий перевел на жену недоумевающий взгляд и театрально взмахнул зажатыми в горсти выездными перчатками. — Рассеянность-то какая!

— Признак волнения, — объяснил гость.

— И, может быть, нетерпения, — усмехнулся хозяин. — «А что же делает супруга одна в отсутствие супруга?» Да, Варюша. Тебе кланяется всемогущий бог искусства. Да, да, Саввушка. Не удивляйся, он здесь. Здесь, в Городищах.

Туфельки цвета зимней клюквы делают пять-шесть торопливых шажков, и вот уже надушенное лицо Варвары Алексевны — лицо шаловливой, проказливой девчонки — уткнулось в щегольской мундир мужа.

— Милый. Ты, конечно, расскажешь все подробно?

— Потом, дорогая... Обольшевичился, покраснел... Потом, потом.

И снова лицом к патрону.

И тот же хлопок каблуками.

— Милостивый государь Николай Николаич! Явился после суда. Докладываю.

— Поспокойней, милейший, — попросил Глотов. — Я понимаю, конечно... — Он с улыбкой взглянул на Варвару Алексеевну. — Поздний час, компания вашей пленительной супруги, бокалы, слова о чувствах... И, тем не менее, ничто в этих стенах не поколеблено.

Ровно. Удивительно ровно. И удивительно внятно.

— Ничто, мой друг.

Глаза его, большие, навыкате — чистая незабудковая голубизна, — обежали гостиную и остановились на бутылке.

— До вашего прихода, поручик, — сказал он бутылке, — тут шла душеспасительная беседа двух угодников. Ни единого малопристойного слова.

Пошагал в глубь комнаты.

Машинальным движением тронул поднятую крышку рояля, клавишу, стул. По-хозяйски обыкновенный, уверенный, по-детски беспечный, будто, всю жизнь прожил здесь, в этой комнате, среди этих вещей.

Вернулся.

Накрыл маленькой, крепкой ладонью горлышко бутылки. Поднял. Глянул через стекло на китайский фонарик.

— Церковное, — сказал бутылке и рассмеялся.

Мышецкий молчал, сознавая, что Глотов не подозревает за ним ревнивого чувства. Состояние демонстрируемого, полушутливого притворства, в котором тот пребывал сейчас, было ему знакомо. Патрон что-то замышлял и готовил.

— Два святых угодника, поручик, — повторил Глотов.

«Он может убить человека», — почему-то подумал Мышецкий. Без причины, без волнения, без распрей в душе, походя, между прочим — тронул, коснулся. И стало не по себе. И не оттого, что ужасной была сама мысль, что Глотов, человек яркого, сильного интеллекта, может убить, а оттого, что мысль эта возникла на пустом месте, из ничего. Глотов не подавал для нее ни малейшего повода, был сдержан и ровен до цинизма, ходил, стоял, скоморошничал.

— Что же касается суда в пакгаузе, — заговорил между тем Глотов, усаживаясь на круглый хромовый пуф у китайского столика, — то здесь я вполне информирован... Да, а эта Батышева? Говорят, преаппетитнейшая аржанушка. И ножки на диво, и тут (он показал где). А божественная линия бедер? О-о-о!

Гость заныл и замотал головой, как от внезапной зубной боли.

Мышецкий глянул на жену.

Та гневно фукнула на прядку волос, выбившуюся из прически, вильнула юбками и, вздымая их, стремительно застучала к выходу.

— Адью, мальчики! — кинула от порога.

Зло, низко, певуче.

И мгновенно вынесла свой негодующий стукоток за портьеру.

4

— Покажите листовку, Глеб, — уже другим тоном попросил Глотов. — И найдите, наконец, место для своих перчаток.

Незабудки мерцают миролюбиво и нежно.

— Положение хозяина... — бледнея, заговорил Мышецкий.

— Положение хозяина обязывает вас к гостеприимству и терпимости, Глеб. Я разделяю ваше мгновенное смятение. Но ради предстоящего нам сейчас дела хотел бы поставить на этом точку.

— Да, конечно, если вы числите за собой долг принести извинения Варваре Алексевне, — Мышецкий остановился и объяснил: — Вы выставили ее самым бесцеремонным образом.

— Каюсь! — невозмутимо признался Глотов, склоняя голову и показывая из литой жесткой седины безупречно правильный розовый шнурочек пробора. — Но другого способа уединиться с вами я не видел.

Глотов поднялся, раскуривая загасшую сигару. Мышецкий кинул перчатки на рояль, достал и развернул пронзительно красную листовку. Принимая ее, полковник сделал глазами усилие, будто перекинул взгляд через невидимую преграду!

— Значит, в пакгаузе эти листовки бушевали красной метелью? Кафа? Под листовкой — Кафа? Постойте, ведь это...

— Кличка Батышевой.

— «Прокурор требует поставить меня к стенке». Х-хо! Это о вас, милейший? Вы только что исторгали громы обвинения, сосед еще уточняет у соседа, какими были слова, сказанные вами, а в воздухе уже беснуется красное. Сотни листовок! Сотни приговоров! Вам! Мне! Законам и законодателю! Богу! Вы еще не закрыли рта, требуя казни, а сами уже казнены. Ваша речь вывернута наизнанку, как жирный старый колпак, выставлена на всеобщее осмеяние. — И тоном глубочайшего сожаления: — Какой конфуз!