Кафа - [4]

— Семь лет, семь лет, будто одно короткое сновидение. Да что же это мы стоим на самой дороге! Вот железка, ставьте на нее ногу. А теперь сюда. Вот так... Боже, гляжу на вас, беру под руку и не верю. Не могу взять в соображение, как говорят нижние чины, какое это чудо затащило вас в нашу дыру?

— Для многих скитаний сейчас одна причина, мой друг, — война. Ветер войны, — глухо отозвался Савва Андреич, усаживаясь в коляску и прикрывая колени полами. — Дунул, сорвал с родимого дерева, и вот блуждаю, как бесприютный осенний лист. Впрочем, не подумайте, что и сюда, в этот проулок, меня привел слепой случай. Я был на суде...

— Постойте, постойте! — прищелкнул пальцами Мышецкий. — Вы помните, конечно: «Когда себя сравню я с богом, мой гений молнией сверкнет». Чудесное время! Мы, ваши ученики и бесконечные почитатели, возносим вас в надбогову высь, а вы? Помните? Вашему негодованию не было предела!

— Люди были другими, мой мальчик. Жилище бога вам казалось недостаточно возвышенным. И вы создавали небо над небом. Помню ли я? Помню и пла́чу.

Лицо Саввы Андреича дрогнуло, толстые, крупные морщины отразили смятение и горечь.

— Тогда вы любили людей, — тихо сказал он.

— Тогда? В прошлом? — Ликование и восторг все еще стояли в глазах Мышецкого, но в голосе уже говорило что-то другое. — Ах, да! Вы слушали меня в суде, и теперь я убийца...

Помедлив, он снял фуражку и, держа ее на сгибе расшитого серебром рукава, как это делают на приемах или у свежей могилы, заговорил проникновенно и чуть торжественно:

— Хотите, я поклянусь? Памятью матери? Честью?

— Наденьте фуражку, Глеб. Клятва нужна там, где уже нет веры. — Тяжелая квадратная ладонь примирительно легла на колено Мышецкого. — Я верю вам. Ну? Надели?

Под шинами заскрипел мокрый гравий, торопливо простучал мосток, и дорога, обегая известково-белую церковь под высоким золотым крестом, вымахнула на увал. На золотом кресте, на главах, желобах, кровле, на обмытых дождем булыжинах лежал холодный блеск луны. Щедрое его свечение делало предметы шире и выше, будто это было постороннее прибавление — наклад серебра, снег или нетронутый, нежный лесной иней.

Савва Андреич перевел глаза на белые перчатки Мышецкого, на тянувшиеся через облучок белые вожжи, на белые кавказские башлыки телохранителей, картинно вздымавших лошадей у церковной ограды. В памяти встал Петербург, особняк Мышецких в старых никлых березах, компания художников у большого холста без рамы, надпись: «Снег и солнце в Гурзуфе». Это была первая картина Мышецкого. На ней все было белым. И море, и кипарисы в призрачных ризах снега, и небо с невидимым солнцем, которое истаяло, растворилось в воздушном океане и теперь сияет, трепещет в каждом его атоме. Белыми были каменные ступени у ног Прекрасной Дамы, ее туфельки, маленький легкий зонтик, парча и гипюр ее наряда. Для взыскательного вкуса все это царство белого показалось бы претензией, штукарством, черты лица Прекрасной Дамы очень уж правильными, ангельскими, хризантема на ее груди и локоны сентиментальными.

Но белое? Белое восхищало и умиляло богатством превращений и оттенков. Оно искрилось и сверкало, посвечивало, сияло влажно и матово, было нежным, легким или же, напротив, земным и, пожалуй, грубым, как только что проглаженный толстый крахмал или новая кавалерийская попона.

— Скажите, Глеб, белый цвет... он все еще волнует вас? — спросил Савва Андреич.

— Я служу этому цвету, — отчетливо выговорил Мышецкий. — Я солдат этого цвета.

Голос его прозвучал патетически.

— А искусство? Желание творить и умножать красоту? Оно с вами? С вами, с вами, притворщик вы этакий! Улыбнитесь и уверьте. Ну!

Мышецкий молчал.

— Перевожу на язык договора — когда? Когда я увижу ваши новые работы? — настаивал Савва Андреич.

— Завтра. Уже завтра. И в том же пакгаузе.

— Не кощунствуйте, Глеб. Я вижу ваши звезды и все-таки думаю — они не посмеют отнять вас у русского искусства. В такой душе, как ваша, хорошее уступает место только возвышенному.

— Только возвышенному? Да, да! — угрюмо подтвердил Мышецкий и усмехнулся. — Представьте художника без искры божьей, пачкуна, мазилку, которому вдруг открывается правда и ложь о себе. Самообман, самовознесение на тщеславные высоты сменяет жестокая критика. И разочарование. Боже, боже! У него нет за душой ни воображения, ни вкуса, дыра... Милый Савва Андреич, перед вами фальшивомонетчик, вор. Я никогда и ничего не творил. Я лишь повторял чужими красками чужие мотивы и формы, чужое вдохновение. И вот... — Мышецкий потряс руками, — расшитые рукава прокурора. И свое место в жизни. С высоты обвинения я всякий раз вижу... — Беглый взгляд в сторону Саввы Андреича. — Я всякий раз вижу непобедимую красоту. Живой ее лик. Жалкая и поруганная, она взывает к моей защите.

— К защите казнью? Да и кто ж она, эта красота, оберегаемая столь устрашающе? Власть деспота? Это вы называете красотой?

— Красотой я называю жизнь, — холодно разъяснил Мышецкий. — Порядок вещей.

— И требуете смерти?

— Этого требуют время и обстановка. Таков навязанный нам способ защитить крест над храмом. И вас. Поверьте, Савва Андреич, и вас. Ваше призвание, ваш гений.