Кафа - [3]

— Спокойствие, господа, спокойствие!

Председатель поднимает над головой руку в шевронах с непрерывно звенящим медноголосым колокольчиком. Лицо его, розовое лицо старика и младенца, обращено к подсудимым, и оттого, что оно обращено к подсудимым, а колокольчик звенит непрерывно, громко, долго и просительно, не требует, а молит, все видят, — это растерянность.

— Спокойствие, господа! Призываю к спокойствию и докладываю.

Это уже другой голос.

От входных дверей к судьям двигается, выставив перед собой узкую ладонь, комендант суда, обряженный, по случаю особой важности процесса, в мундир императорского гренадера.

— Кто? Где? — торопится с вопросами председатель.

— Холостой выстрел из самодельной пушки, господин полковник. Стрелявший пока не установлен.

— Где, где, спрашиваю?

— В двадцати шагах северо-западнее, простите, юго-западнее...

Императорский гренадер так и не успевает поставить пушку, где надо, — гаснет электричество. В пакгаузе повисает тишина. Теперь светит только проем наружной двери с его празднично яркой луной, с намытыми дождем зелеными и красными фонарями на путях. Минутное колебание, и толпа, нечто громадное и темное, ярясь и медвежковато ворочаясь, молча накатывается на выход.

Ойкнула женщина.

— Пе-тень-ка!.. — захлебнулась леденящим вскриком другая.

— Ни шагу с места! Приказываю!

Голос высокий, почти бабий, резкий, привыкший повелевать.

— Генерал! — шепотом в толпе.

И тот же голос — высокий и резкий — теперь уже с другого места.

— Приказываю! Господам офицерам, казакам, солдатам, почтеннейшей публике оставаться на своих местах. Команде у дверей — полная свобода в выборе мер для пресечения беспорядка! Полковому артельщику подать свет от запасного аккумулятора!

Мелькнул где-то у судейского столика огонек, мазнул желтым по стенам, запрыгнул на стол и уселся на свинцовую бобину аккумулятора. Несмотря на тьму, судьи довольно прытко скатились со своих горбылей, и сейчас на возвышении маячит лишь одна плоская фигура в кошмовой осетинской бурке.

Генерал Гикаев, начальник Городищенского гарнизона.

Длинная треугольная тень его качается, ходит по меловой стене. Гикаев замер, нахохлился, не способный осмыслить внезапную перемену: в воздухе колышутся листовки. Толпа, отпрянувшая от входа, стоит как завороженная. Все лица обращены к потолку, к чердачному люку, к площадке с соффитами. Откуда?

— Листовки не поднимать! — приказывает Гикаев. — Не прятать по карманам, не выносить! Команде у дверей обыскивать при выходе каждого подозрительного.

Француз с брюшком Наполеона все еще торчит на проходе. Всплеснув нитяными лапками, он ловит красный листок и, поискав подпись, тычет в нее пальцем:

— Переведите, поручик! Кто это?

— Жанна д’Арк, господин майор, — насмешливо и подобострастно улыбается переводчик и кивает в направлении Батышевой. — Честь имею!

— Она? Тут стоит ее имя?

Француз недоуменно таращит на Батышеву живые, лукавые глазки. Ах, что я спрашиваю, думает он в следующее мгновение. Она! Конечно, она! Это ее подпись.

Счастливая, ликующая, кулаки прижаты к разгоряченному лицу — что-то от детской восторженности.

Юность.

Она — воплощенная юность. И пламя. Высокое, негасимое.

Веселое, гордое, зрелое.

— Не заблуждайтесь, поручик, насчет этой девчонки. Это бес, дьявол, — говорит Рамю и, не глядя на переводчика, трогает его за рукав. — Впрочем, вы, мой друг, не очень-то ошиблись, назвав ее Жанной д’Арк...

Уткнув палаш в скамейку, француз наваливается на него животом и тихо смеется:

— Не очень.

2

Домой Мышецкий возвращался один в старомодной коляске на дутых шинах оранжевой гуттаперчи. Он сидел в глубине экипажа под скрипучим кожаным верхом и рассеянно шевелил вожжами. Ездового не было. Впереди на небольшом удалении маячили фигуры черных гусар на гарцующих конях. Ускакав лишнего, они вздымали лошадей на дыбы, лошади возбужденно фыркали, били железом по булыжнику, посвечивая на луну оружием седоков, наборными чепраками и уздечками.

Мальчишки-гусары все еще играли свою пьеску.

Возвращавшиеся с суда люди шли серединой улицы. Было их немного, а когда экипаж повернул в проулок, не стало вовсе.

От глухого забора неожиданно отделилась густая, мохнатая тень, тотчас же принявшая очертания человека, неправдоподобно большого, грузного, в расстегнутом пальто и в блестящих калошах. Приветственно двигая руками над головой, человек выходил на дорогу.

Мышецкий вздрогнул.

И тут же обрадованно рассмеялся, откачнувшись на вожжах и спуская ногу с коляски.

— Савва Андреич! Вы? Да ведь это же черная и белая магия. Только вчера я говорил о вас, кланялся вашему гению... К черту, к черту слова! — соскочив с коляски, Мышецкий принялся обнимать ночного странника. — А бородища-то! Царь лесной Берендей!

Полный ликования, он повернулся лицом к площади и, многозначительно привстав на цыпочки, крикнул в пустоту, дурашливо, молодо, весело:

— Милостивые государыни и государи. Имена немногих художников мира звучали так широко и так достойно, как имя нашего гостя. Ур-ра ему, господа! Музыка, туш!

Он учтиво склонил голову, глядя на Савву Андреича. Конечно, все это неуместно и глупо, говорил его взгляд, но разве мы властны над своими чувствами?