Кафа - [13]

Казак тронул коня и оглянулся на крутяк, подсвеченный закатом.

— Повернул обратно! — сказал Данилка и облизнул сухие губы.

2

Мадам Причеши, некогда благородная девица, почти княжна, а теперь пропахшая табаком арестантка с усиками и кричащим облаком волос цвета осенней рябины, не раз негодовала в кругу товарок по поводу обидной отсталости российских тюрем. В тюрьму она угодила за отдаленную причастность к одной, весьма крупной, многомиллионной афере с интендантским имуществом, и оттого жила тут нехудо. Щеголяла в полусапожках харбинского лака, в дорогих шелковых чулках. Ей приносили мед, масло, паюсную икру, тайменину, калачи из крупчатки. Мадам Причеши сетовала лишь на недостаток света в камере. Тут она отдавала предпочтение камерам смертников, в которых, дескать, окна нормальной величины. Смертники, по ее словам, прощаясь с миром и с жизнью, получают возможность видеть прелестные ландшафты, церкви со службами и колоколами, коров на лугу, пароходы, мальчишек, играющих в бабки, праздники, свадьбы.

— А тут?..

И разводила руками.

Эта новинка, говорила Мадам, пришла из Америки и полна здравого смысла. Преступник очищается от нравственной скверны, он уже не откажется от причастия, душа его трепещет мольбой и раскаяньем. Утонченнее, как это видно, становятся страдания человека, а казнь по этой причине — более суровой, устрашающей. И потому живые со временем усвоят опыт мертвых и вовсе перестанут устраивать смуты, красть лошадей, гнать самогонку, тайно ввозить из-за границы кокаин, фарфор, золотые изделия.

С пожарной каланчи за насыпью ударили время.

Бла-а-а-мм, бла-а-а-мм.

Полночь, подумала Батышева. Вот уже полночь.

Она стояла у окна. Еще до войны его сделали шире и выше, раздвинули видимый мир, чтобы глубже ранить душу ожиданием смерти. По гребню яра, на фоне дымящегося сиянием серебряного рукава протоки, толпились, распахнув объятия, кресты старого казачьего кладбища. По мысли тех, кто определил камеры смертников именно на эту сторону, кладбище должно было указывать на бренность земных целей человека. На козырьке, свисавшем над перекрещенными железными прутьями, стояли слова:

Все в мире неверно, лишь смерть одна

Всегда неизменно верна.

Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет,

Она не забудет, придет.

Батышева о смерти не думала.

В который уже раз память рисовала ей одну и ту же картину. Когда председатель, отодвинув от себя коробку с табаком и поигрывая стеклянной палочкой, сказал в пустоту, что обряд российского суда обязывает его разъяснить подсудимым, что в последнем слове они могут говорить все, что им угодно и сколько угодно, она поднялась и увидела мать. Увидела? Нет, пожалуй. Тогда она лишь подумала, что мать где-то близко: она здесь, она услышит. Потом? Потом этот невоздержанный пошлый реверанс. Да, вот тогда-то, пожалуй, она и подумала, что, поднимаясь, не видела, а только понимала, что мать где-то близко.

Теперь же она ее увидела. Милая, милая!.. Ты снова на ногах. Ты всегда на ногах. И, как нередко, в твоей опущенной руке узелок в серой холщовой тряпице. Похлебка? Каменная соль? Ломоть несеяного солдатского хлеба? Можно подумать, ты искала на путях отца, не нашла и вот забрела в этот разгульный, фальшивый и страшный дом. Нет, я так не думаю. Я ведь только сказала, можно подумать, а подумала: ты пришла ко мне. И все видят — ты пришла ко мне, и ты моя мать. Моя. Такое уж особенное твое страдание, твое неутешное горе, оно без слов называет тебя матерью. Ты, кажется, посмотрела на меня с укором? Я что-нибудь сделала не так? Конечно, конечно! Это неумное, пошлое приседание. Да и слова: «Я — ваше возмездие. Не вы, а я, я предоставляю вам последнее слово!» Я, я, я. Впрочем, это действительно я. Я в числе многих. Судят и меня. И на мою долю прокурор плавит в своем тигле кусочек свинца. Или тебя пугает моя дерзость, отменяющая всякое снисхождение? Но, мама!..

Пока шел суд, пока прокурор Мышецкий плавил в своем тигле свинец кары, да и позже, в канцелярии тюрьмы, а первые минуты и в камере, она не могла взвесить по-настоящему то, что делала. Но горячечное возбуждение прошло. Привядшие бутоны жарков — теперь никнут в жестяной коробке из-под канадской тушенки — желтые рога под желтым торговым знаком. У окна, на столике, — пожалованная Франтом литература: «Песенник Ваньки Хренова», замусленная книжонка с круглым керосиновым пятном на обложке — видимо, ставили лампу.

Мысль ее бежала глубоко и живо, но те чувства, которые она теперь выносила, были, в сущности, одним и тем же: упреком. Свист, дикая какофония на всю тюрьму, потом эти нагроможденные одно на другое темпераментные требования, обращенные к беспомощному Галактиону. Она должна была найти другое решение. Какое ж, однако?

Где-то постучали: тук-тук.

Тишина с тревожной отчетливостью отделила один звук от другого и подчеркнула третий.

Тук.

Стучали совсем близко чем-то очень твердым: камушком, железкой, перстнем.

Не дыша, короткими шажками пошла вдоль стены. Но слышала теперь только свои шаги. Перешла к противоположной стене. Стены молчали.

Тишина больше ничего не разделяла и не подчеркивала.