Кадиш по нерожденному ребенку - [17]

сознанием, оно было скорее сознанием обо мне, и я, зная это о нем, не обладал над ним никакой властью, как будто сознание это не относилось исключительно ко мне, а было всегда, было тут, мне просто невозможно было избавиться от него, и оно меня, лично меня, терзало, без всяких причин и поводов, стремясь замучить насмерть. С другой стороны, я совершенно отчетливо чувствовал, что страждущее сознание это на самом деле — сознание все-таки не несчастное, и если я (но словно бы лишь как объект этого сознания) в данный момент был несчастен, то это было скорее лишь сознание моего бессилия перед этим сознанием, сознанием неумолимым, извечным, доставляющим боль и при всем том, повторяю, совсем не несчастным. Когда я то ли полностью проснулся, то ли совсем заснул (я ведь говорю, это все равно), в общем, после, — я не мог заставить себя не видеть в пережитом некую мистерию, то есть не мог заставить себя по крайней мере не размышлять о том, что это сознание — часть чего-то, что включает в себя и меня самого, что оно не принадлежит моему телу, но и разуму моему принадлежит не полностью, хотя именно разум транслирует его мне, что, следовательно, сознание это — не исключительно мое и что действительно это сознание, может быть, есть самое глубинное ядро моего бытия, ядро, которое все это, я имею в виду мое бытие, создало и взрастило. Я не мог заставить себя не думать о том, что если все это так, то, следовательно, у сознания этого есть задача и, пускай наличие этой задачи я всего лишь предполагаю, обязанности, которые она на меня налагает, даже не подлежат обсуждению; точнее, я, конечно, могу и пренебречь ими, но не иначе как с ощущением, что я нарушил приказ, то есть с чувством вины; а в то же время — и, что касается меня, именно это я нахожу самым странным — приказ этот является не исключительно, как бы это сказать, моральным приказом: нет, есть в нем некий момент, почти прямо обращенный к моим умениям и способностям, некое условие, даже, может быть, требование, суть которого в том, что мир «надо построить», «надо скопировать», «надо заучить» — и, когда придет время, суметь продемонстрировать: не важно зачем, не важно кому — кому угодно, кому потом будет стыдно из-за нас и (возможно) за нас; что, таким образом, понимание мира — стоящая перед человеком религиозная задача, религиозная — без всякой связи с калечащими душу религиями и с калечащими душу церквями, — да, что в конечном счете в этом и только в этом, то есть в понимании мира и своего положения в нем, могу я искать — как бы опять же сказать, чтобы не сказать то, что я должен сказать? — искать свое искупление, — да, ибо, коли уж я чего-то ищу, что же мне еще искать, если не собственное искупление. Однако, с другой стороны, я думал и о том, что все это — сплошь такие вещи, о которых ты и должен думать, и что, значит, все это ты думаешь потому лишь, что находишься в данном положении, ибо из самого положения вытекает, что ты должен думать, а поскольку положение, в котором ты находишься (во всяком случае, в каких-то отношениях), заведомо обусловлено и предопределено, то тебе в голову и должны приходить заведомо предопределенные мысли, или, во всяком случае, ты можешь ломать голову, размышлять исключительно над заведомо обусловленными и предопределенными вещами, темами и проблемами. А раз так, думал я, то мне бы следовало думать о таких вещах, о которых я не должен бы думать; хотя сегодня я уже не помню, были ли у меня в голове подобные мысли; сверх того, конечно, что я вообще думал — чего мне не следовало бы делать, — а также что я стал писателем и переводчиком, кем мне уж совсем не следовало бы становиться и кем я стал лишь вопреки обстоятельствам, обманув, перехитрив обстоятельства, беспрестанно прячась в лабиринте обстоятельств, спасаясь бегством от чудовища с бычьей головой, чьи тяжкие шаги время от времени, как бы между делом, все-таки подминали меня, — вопреки этим чудовищным, этим губительным обстоятельствам, которые вообще не терпели мысль, ни в какой форме, разве что в форме рабской мысли, мысли лагерника, то есть не терпели никак, — вопреки обстоятельствам, которые прославляли, превозносили, восхваляли исключительно рабский труд, вопреки обстоятельствам, в которых жить и вообще быть, существовать я мог, так сказать, только тайно, то есть вслух отрицая себя самого и лишь молча, боязливо храня в себе мою бархатно-черную ночь и свою безнадежную надежду, которая вырвалась у меня изо рта гораздо позже, много, много, много лет спустя, может быть, в тот самый вечер, когда я порой замечал устремленный на меня женский взгляд, который будто воду хотел из меня высечь, как Моисей из скалы, — в тот самый вечер, когда я говорил про Господина Учителя, про то, что существует некое кристально чистое, не загрязненное никакой чуждой субстанцией: нашей плотью, нашей душой, таящимися в нас хищниками — понятие, некая идея, которая живет в голове у всех у нас как одинаковое представление, да, да, некая идея, которую — и этого я уже не сказал, лишь подумал про себя, — может быть, и я могу выследить, подобраться к ней совсем близко, которую, может быть, мне однажды удастся выразить и в словах, зафиксировать на бумаге, идея, о которой я думал, что мне