Кадиш по нерожденному ребенку - [15]

если быть точным. Очевидно, это оставило в моем характере более глубокий след, чем я считал. Думаю, в этом коренятся и некоторые явные мои чудачества. Вероятно, здесь уместно было бы поговорить, например, о моем отношении к собственности, которая всех вдохновляет, всех стимулирует, всех сводит с ума, — об этом моем, собственно говоря, не существующем или разве что существующем лишь в негативном плане отношении. Не думаю, да и представить не могу, что это мое негативное отношение к собственности — черта врожденная, своего рода признак неполноценности: чем тогда объяснить мою упорную привязанность к некоторым моим мелким предметам собственности (книгам) или, уж если на то пошло, к самой главной моей собственности, к самому себе, чем объяснить то, что эту свою, действительно все-таки самую главную свою собственность — самого себя — я решительно и, можно сказать, радикально оберегал, с одной стороны, от всякого рода практических форм самоуничтожения, если это не было результатом моего свободного выбора, а с другой стороны, от дешевого и противоестественного увлечения какими бы то ни было социальными идеями, увлечения, которое я тоже отнес бы к формам практического самоуничтожения, — оберегал и продолжаю оберегать все с большим старанием, хотя, конечно, оберегаю лишь для иной формы гибели; нет, у меня нет сомнений, что это мое негативное отношение к собственности обусловлено лишь тем фактом, что я уцелел, тем своеобразным и в определенном смысле не совсем уж бесплодным — хотя, конечно, тоже, к сожалению, несостоятельным — образом существования, который и мою квартирантскую жизнь показывал как нечто само собой разумеющееся. На квартире, где я поселился еще в те, особенно мрачные годы, которые, по извращенным законам преисподней, требовалось во всю глотку и хором объявлять непрестанно самыми светлыми, и где меня приняли чуть ли не как спасителя, поскольку мое проживание в этой, довольно, кстати, приятной, на тихой будайской улочке находящейся квартире, в той единственной ее комнате, которую могли занять для каких-нибудь общественных нужд, реквизировать, просто отнять, поселить там своего человека, отделить от квартиры и т. д. и т. п., вроде бы гарантировало ее сохранность, и по этой причине я должен был платить почти символическую квартплату, которая и на протяжении следующих лет росла лишь символически, — в общем, в этой квартире мне ни в те времена, когда я еще не мог думать о собственности, ни позже, когда я мог думать о ней и, более того, когда мне, пожалуй, и надо было бы думать о собственности, но я тем не менее о ней не думал, — словом, тут мне не грозили опасности, связанные с собственностью, мучительные и безнадежные хлопоты по поводу лопнувших труб, трещин в потолке и прочих напастей, не преследовали мысли о том, достаточна ли для меня данная собственность и не нужно ли предпринять усилия, чтобы приобрести дополнительную или, по крайней мере, другую, более удовлетворяющую мои запросы собственность — разумеется, максимально выгодно использовав при этом собственность имеющуюся, но уже не удовлетворяющую мои запросы, то есть, попросту говоря, продав ее; нет, навязчивая идея изменения и улучшения жилищных условий, этот неутолимый зуд, который все время ставил бы меня перед возможностью воображаемого выбора, беспрерывно теребил бы мне нервы, обольщал бы мечтой сменить бытие здесь на бытие где-нибудь еще, избавиться от квартиры в панельном доме и — конечно, ценой долгих хождений по учреждениям, доплаты, официального оформления и прочих, неведомых еще сложностей — получить вместо нее более подходящую, хотя я понятия не имею, что именно подходило бы мне более, поскольку я и желаний-то своих не знаю в достаточной мере; и ведь я еще ничего не сказал о нерешаемых проблемах обстановки, вследствие чего моя квартира в панельном доме даже сейчас, даже спустя столько времени не обставлена подходящим образом: я просто не знаю, как мне надо обставить мою квартиру, у меня нет представления о том, как квартира должна быть обставлена, чтобы это подходило именно для меня, я понятия не имею, какую квартиру мне бы хотелось и какие бы предметы обстановки я хотел бы в ней видеть. В комнате, которую я снимал, мебель и все предметы были собственностью хозяев, я просто расположился в ней, и за долгие годы, что я здесь провел, мне, пожалуй, и в голову ни разу не пришло передвинуть тот или иной предмет на другое место, а уж тем более заменить его другим или, не дай бог, добавить к имеющимся какие-нибудь новые предметы, просто потому, скажем, что я увидел какой-нибудь предмет и захотел его купить (если не считать книг, моих книг, которые я ставил в шкаф, потом, когда он наполнился, размещал на столе, а когда и на столе не осталось места, просто складывал на полу, пока хозяева не поставили мне дополнительно низенькую книжную полку); нет, повторяю, я вообще не желал, не покупал, даже, по всей вероятности, и не замечал какие-то там предметы; ничто не повергает меня в большее смятение, чем заполненная товаром витрина, такие витрины, в самом прямом смысле слова, приводят меня в уныние, портят настроение, даже деморализуют, так что, как я уже сказал, я их по возможности даже не замечаю, что, вероятно, свидетельствует о том, что подобного рода потребностей у меня в общем и нет, в этой сфере — в сфере вещей — я, как говорится, удовлетворяюсь самым необходимым и, по всей очевидности, по-настоящему благодарен в тех случаях, когда попадаю в уже готовую сеть вещных взаимоотношений, где мое дело сводится лишь к тому, чтобы принять, узнать эти взаимоотношения и приспособиться к ним. Думаю, я родился идеальным обитателем гостиниц, но, поскольку времена изменились, стал обитателем лагерей и углов, — это я записал в те годы в своем блокноте, откуда сейчас, спустя десятилетия, переписываю запись в этот, другой блокнот, в некотором удивлении, что уже тогда у меня были подобные мысли, что ясно показывает, что я и тогда не был совсем уж слепым по отношению к своему положению, к несостоятельности этого положения и к несостоятельности этой жизни. Тогда, помню, мне доставляло немало страданий чувство или, я бы сказал, обида, которую я, для собственного потребления, назвал «чувством чуждости». Чувство это я узнал еще в раннем детстве; оно, в сущности, стало в жизни постоянным моим спутником, но в те годы оно угнетало меня, как некая постоянная угроза: днем не давало работать, ночью — спать, под его воздействием я был сразу и напряжен, как струна, и расслаблен почти до бессилия. Это был вовсе не плод фантазии, а настоящее нервное расстройство, глубоко уходящее корнями в психику; я, во всяком случае, уверен, что оно, по сути своей, опирается на реальность, реальность той ситуации, в которой находится человек. В большинстве случаев оно начинается с мучительного недоумения, которое быстро перерастает — в те детские годы это терзало меня особенно сильно — в невыносимо реальное ощущение, что моя жизнь висит на волоске, но не в том смысле, что мне грозит смерть, нет, о смерти тут нет речи: речь идет как раз исключительно о жизни, вот только жизнь вдруг обретает во мне образ и форму — вернее, бесформенность — полной и окончательной неопределенности, так что я совершенно теряю ориентиры, мною овладевает неверие в действительное существование объявленных объективными, однако в высшей степени сомнительных данных, поставляемых мне органами чувств, и вообще в