Кадамбари - [13]
Тем временем горец, спустившись с дерева, подобрал разбросанных по земле птенцов попугаев, обвязал их веревкой, сплетенной из побегов лиан, положил в корзину, выложенную листьями, и поспешил вдогонку за своим вождем. Я же, хотя и дрожал от страха, хотя сердце мое и высохло от горя разлуки с погибшим отцом, хотя все тело ныло от падения с большой высоты, вновь обрел надежду на жизнь и внезапно почувствовал великую жажду, сжигавшую все мои внутренности. Рассудив, что злодей горец, должно быть, уже далеко, я немного приподнял голову и глазами, трепещущими от испуга, стал осматриваться. Всякий раз, когда где-нибудь шевелилась хотя бы былинка, мне мерещилось, что негодяй возвращается, но все-таки я отполз от подножия тамалы и попытался спуститься к воде. Поскольку крылья у меня еще не выросли, я ковылял на неокрепших ногах и то падал навзничь, то сваливался на один бок и силился поддержать себя кончиком крыла, то останавливался, измученный своим же усердием. От неумения ходить я то и дело задирал вверх голову и на каждом шагу горестно вздыхал. И пока, весь покрытый пылью, я полз, в голове моей теснились такие мысли:
«В этом мире, поистине, даже в самое трудное время любое существо не перестает заботиться о жизни. Для всех на земле нет ничего дороже, чем собственная жизнь. И вот, хотя умер мой добрый отец, хотя все мои чувства в смятении, я все-таки живу. Горе мне, бездушному, черствому, неблагодарному! Увы, тяжко печалясь по убитому отцу, не ожидая ни от кого помощи, я все еще цепляюсь за жизнь. Да, злое у меня сердце, если я сразу же забыл, как после кончины моей матушки отец, поборов неутешное горе, сам будучи уже преклонного возраста, со дня моего рождения не щадил усилий, чтобы меня вырастить, и, полный любви ко мне, всеми средствами оберегал от опасностей. Жалок я, что страшусь уйти из этого мира вслед за отцом, который сделал мне столько добра! Желание жить, поистине, каждого делает бессердечным! Даже в таких обстоятельствах мне вдруг захотелось пить. Нет, жажда — это просто изнанка моей жестокости, моего равнодушия к горю смертной разлуки с отцом… Однако и теперь озеро еще не близко: еле слышится кряканье уток, похожее на перезвон ножных браслетов озерных нимф, едва доносится крик цапель, почти не чувствуется запах лотосов, поглощенный далью. Между тем это время дня нестерпимо. Солнце стоит в зените и своими лучами неустанно льет зной, обжигающий, будто горячий песок, и распаляющий жажду, а по земле трудно двигаться из-за скопища раскаленной пыли. От невыносимого желания пить я уже не способен даже пошевелиться. Я не властен над собственным телом, в сердце — одно отчаяние, взор застилает тьма! Поистине, злая судьба не считается с моими желаниями и хочет моей немедленной смерти!»
Пока я так размышлял, мимо меня по дороге к озеру Пампе, желая в нем искупаться, проходил в компании своих сверстников — молодых аскетов подвижник по имени Харита, сын великого мудреца Джабали, живущего неподалеку в обители. Очистивший свой разум знанием всех наук, он был подобен сыну Брахмы. Из-за блеска его тела на него нестерпимо было смотреть, будто на второе солнце: казалось, что он вырезан из солнечного диска, руки и ноги высечены из молний, а кожа умащена жидким золотом. Он светился ярким, золотым сиянием, будто день, озаренный утренним солнцем, или лес, охваченный пожаром. Его густые волосы цвета расплавленной меди, очищенные каждодневным купанием в местах святого омовения, вились до самых плеч, а когда они вздымались над головой, словно языки пламени, он становился похожим на бога Агни, который, пожелав сжечь лес Кхандаву, принял облик юноши брахмана{99}. С его правого уха свисали, сверкая, хрустальные четки, которые походили на ножной браслет богини — покровительницы лесной обители или на круг предписаний дхармы. На лбу был нанесен золой священный знак из трех линий, как если бы он взял на себя тройственный обет воздержания словом, мыслью и делом от всех чувственных услад. В левой руке он держал горлом вверх хрустальный кувшин для воды, напоминающий журавля, готового взлететь в небо, чтобы указать туда путь смертным. На плечи его была наброшена темная козья шкура, словно бы окутывающая его облаком дыма, который впитался в его кожу при жертвоприношениях, а теперь рвался наружу. С его левого плеча ниспадал священный брахманский шнур, свитый будто из светлых стеблей лотоса и такой легкий, что, когда его касался ветерок, он, казалось, пересчитывает одно за другим ребра на худом теле юноши. Правой рукой он опирался на деревянный посох, к которому была привязана чаша, выложенная листьями и полная цветов, собранных в дар богам на лесных лианах. Рядом с ним бежала ручная лань из обители, с которой он был дружен с детства, вскормив ее рисом из собственных рук, и которая несла на рогах вырытый ею ил для его купания, а глазами рыскала по сторонам в поисках травы куши, цветов и сочных побегов.
Тело Хариты, как кора — ствол дерева, облегало платье из льна, его опоясывал поясок из травы, как травяные тропинки — гору, он привык вкушать сок сомы, как Раху — свет солнца, и пить солнечные лучи, как пьют их дневные лотосы. Его кудри блестели от частых омовений, как крона дерева на берегу реки, его зубы, похожие на лепестки лилии, были белыми, как бивни молодого слона, его дружба была такой же крепкой, как у сына Дроны с Крипой;
