Кадамбари - [15]

В обители привечали прибывших гостей, почитали жертвами Хари, Хару, Брахму и божественных предков, творили поминальные обряды, учились науке жертвоприношений, повторяли наставления в добродетели, читали вслух священные книги, обсуждали смысл шастр, строили хижины из листьев с двориками, умащенными сухим коровьим пометом, предавались созерцанию, распевали гимны, занимались йогой, приносили жертвы лесным божествам, плели пояски из травы мунджи, чистили платье из льна, собирали хворост, обрабатывали шкуры черных антилоп, просеивали зерно, сушили корни лотоса, связывали бусины четок, чертили на лбу священные знаки, обстругивали посохи, наполняли водою кувшины. Здесь не ведали века Кали, не знались с ложью, ничего не слышали о боге любви.

Подобно Брахме, рожденному из лотоса{102}, эта обитель была оплотом всех рождений. Подобно Вишну, ставшему вепрем и человеком-львом{103}, она сдружила вепрей, людей и львов. Подобно мудрецу Капиле, она копила мудрость. Подобно Балараме, победителю Дхенуки{104}, она устраняла беды от демонов. Подобно гордому Удаяне, она удаляла горести. Подобно царю Друме, она царила в дремучем лесу. Подобно грому дождевой тучи, она гремела водопадами. Подобно Хари, она хранила три мира. Подобно Хануману, разбившему кости Акши{105}, она полна была обезьян, дробящих косточки акши. Подобно Агни, сжегшему лес Кхандаву, она озаряла лес своими огнями. Хотя в ней воскуряли благовония, она пропахла дымом жертвенных костров. Хотя она не зналась с чандалами, но почитала богиню Чандику. Хотя в ней пылали сотни огней, она не ведала огня горя. Хотя вокруг темнели дремучие заросли, она сияла светом мудрости.

В обители черными были клубы дыма, но не дела подвижников, красными — клювы попугаев, но не лица от гнева, жесткими — стебли травы, но не нравы, трепещущими — листья деревьев, но не сердца, страстными — песни кукушек, но не взоры. Здесь разжигали жертвенные костры, но не ссоры, хватали за горло кувшины, но не людей, ласкали сосцы священных коров, но не соски у женщин, гадали по звездам, но не на ученых спорах, ходили вокруг жертвенных огней, но не вокруг да около сути дела, взывали к богам в жажде знания, но не богатства, перебирали четки, но не поступки ближних, заплетали волосы, но не плели козней, почитали Раму, но сторонились срама, гнули спины от старости, но не перед властью. Если в обители и ведали о битвах, то только из сказаний вед, если и слышали о ранах, то только из пуран, если и дрожали, то только от холодного ветра, если и восхищались золотом, то только золотом осенней листвы, если и ценили пыл страсти, то только в пении птиц, если и любили танцы, то только у павлинов, если и сносили коварство, то только в повадках змей, если и терпели бесстыдство, то только у обезьян, если и мирились со скрытностью, то только у корней деревьев.

Посреди обители в тени дерева ашоки сидел святой мудрец Джабали. На ветвях ашоки, покрытых красными листьями, висели черные шкуры антилоп и кувшины для воды; на стволе желтели следы пудры с пальцев рук дочерей аскетов; из канавки, прорытой у ее подножия, пили воду молодые лани; дети подвижников сушили на ней свои одежды из травы куши, а земля подле нее была освящена слоем благовонного коровьего помета. Будучи от природы не слишком высокой, ашока широко и вольно разрослась во все стороны и казалась особенно красивой, увешанная только что поднесенными цветочными дарами.

Как землю окружают моря, златоглавую Меру — вершины других гор, жертву — жертвенные огни, день гибели мира — тысячи солнц, течение времени — века, так Джабали окружали великие мудрецы, предававшиеся суровому подвижничеству. Джабали поседел от старости, которая вынуждала дрожать его тело, будто в страхе смертельного проклятия; цеплялась за его волосы, будто возлюбленная; покрыла лоб морщинами, будто гнев; лишила походку твердости, будто вино; наградила родинками, будто тилаками; сделала кожу пепельно-серой, будто он исполнял обет голодания. Его длинные, побелевшие от времени волосы вздымались вверх, словно знамя дхармы, возвещающее его превосходство в подвижничестве над всеми аскетами, переплетались друг с другом, словно шнур, свитый из его заслуг, по которому он бы мог взобраться на небо, трепетали, словно гроздья цветов на древе добродетели, высоко взметнувшем свои ветви. На его широком лбу был начертан золой священный знак из трех линий, который походил на три русла Ганги, прорезающей, изгибаясь, скалистый склон Гималаев. Над его глазами нависали лианы бровей, похожие на опрокинутый серп луны, а над ними громоздились глубокие складки морщин. Из его уст, приоткрытых в постоянном чтении гимнов, от его зубов, чистых, как побеги дерева добродетели, как природа кротких чувств, как волны океана мудрости, как потоки реки сострадания, изливалось сияние, которое красило в белый цвет всю округу и делало его похожим на царя Джахну, извергающего воды Ганги{106}. Рядом с Джабали вились черные пчелы, привлеченные сладким ароматом его дыхания, и монотонно жужжали у его губ, словно обретшие плоть слова проклятий. На его худом лице щеки запали внутрь, скулы и нос обострились, зрачки глаз сверкали, как искры, каждая из поредевших ресниц торчала отдельно, раковины ушей поросли волосами, а пряди бороды свисали до пояса. Вся его шея была изрезана жилами, которые походили на натянутые вожжи, сдерживающие нетерпеливых коней чувств. Сквозь его прозрачную кожу отчетливо проступало каждое ребро, и тело его было похоже на чистый поток Мандакини, который прорезают поднятые ветром белые волны и по которому плывет гирлянда лотосов — свисающий с плеч мудреца брахманский шнур. Своими тонкими пальцами он перебирал хрустальные бусины четок, похожих на ожерелье Сарасвати, составленное из больших и ярких жемчужин, и потому он казался второй Полярной звездой, вокруг которой неустанно вращаются малые светила. Его ноги и руки были покрыты сеткой набухших вен, которые походили на гибкие лианы, обвивающие Древо желаний. На нем было платье из тонкого льна, словно бы сотканное из лучей луны, или из пены амриты, или из нитей его добродетели, которое от постоянных омовений в озере Манасе стало таким белым, что казалось еще одним покровом его старости. Рядом с ним, умножая его красоту, стоял на треножнике хрустальный кувшин с водой из реки Мандакини, который походил на белого гуся, покоящегося на цветущем лотосе. В твердости великий подвижник соперничал с горами, в глубине мудрости — с океаном, в блеске — с солнцем, в спокойствии — с месяцем, в чистоте — с небосводом. Как Гаруда, мститель Винаты