Кадамбари - [12]

Глядя на него и его воинов, я подумал: «Увы, их жизнь полна заблуждений, и поделом ее осуждают добрые люди. Ведь эти горцы полагают похвальным приносить человеческие жертвы, а пищу их составляют вино, мясо и все прочее, чего избегают добронравные. Их служба — охота, их проповедь — вой шакалов, их наставники в добре и зле — совы, их мудрость — знание птичьих повадок, их родичи — собаки, их царство — глухой лес, их празднества — попойки, их друзья — смертоносные луки, их сподвижники — стрелы, пропитанные ядом, их музыка — вопли доверчивых ланей, их возлюбленные — чужие жены, попавшие в плен, их общество — свирепые тигры, их возлияния — кровь зверей, их жертвы богам — живая плоть, их пропитание — разбой, их украшения — змеиная кожа, их благовония — мускус диких слонов. И даже лес, который служит им убежищем, они разоряют, подрывая корни деревьев».

Пока я так размышлял, вождь горцев, устав от долгого пути по лесу, пожелал отдохнуть в тени. Он подошел к подножию дерева шалмали и, положив на землю лук, опустился на ложе из листьев, тотчас приготовленное его слугами. Затем некий юноша горец спустился к озеру и, потревожив его гладь взмахом рук, принес в чаше, выложенной листьями лотоса, немного воды — чистой, как драгоценный камень «кошачий глаз», холодной, как снег, благоухающей, как пыльца лотосов, похожей на расплавленный жемчуг и такой прозрачной, что поверить в то, что она есть, можно было, лишь прикоснувшись к ней ладонью, — воды, которая словно бы вобрала в себя блеск неба, растопленного солнцем в день гибели мира, или вылилась прямо из лунного диска. Вместе с водой он принес сочные и свежие корешки нескольких сорванных им лотосов, которые вождь, когда он утолил жажду, съел один за другим, уподобившись Раху, заглатывающему по частям луну. Избавившись от усталости, вождь поднялся на ноги и, встав во главе войска горцев, тоже напившихся воды из озера, неторопливо двинулся в путь прежней дорогой.

Однако одному старому горцу, безобразному, как пишача, не хватило мяса, и он, желая раздобыть что поесть, задержался на какое-то время у подножия дерева. Когда вождь с войском удалился, он начал пристально, снизу доверху, разглядывать дерево шалмали, прикидывая, как бы на него взобраться, и своими красными, как сгустки крови, глазами, грозно сверкающими из-под полукружий рыжих бровей, казалось, жаждал выпить до дна наши жизни и словно бы пересчитывал наши гнезда, как ястреб, жадный до птичьего мяса. При виде его у всех попугаев от ужаса перехватило дыхание. Ибо на что только не способен безжалостный человек! А он легко, будто по ступенькам, вскарабкался на дерево, высотою в несколько пальм и кроной касавшееся облаков, и принялся одного за другим хватать на ветвях и в дуплах беспомощных птенцов попугаев: и тех, кто всего лишь несколько дней как родился и, сохраняя красный цвет материнского чрева, был похож на цветы дерева шалмали; и тех, у кого только что прорезались крылья и потому похожих на лотосы с проклюнувшимися побегами; и тех, кто походил на плоды дерева арка; и тех, кто с едва покрасневшим маленьким клювом выглядел как почка лотоса с едва видным розовым лепестком. И всех их он убивал и сбрасывал на землю.

Когда мой отец осознал, какая; великая, гибельная, неотвратимая беда на нас обрушилась, он в безграничном ужасе стал бросать во все стороны, вверх и вниз, слепые от отчаяния взгляды, зрачки его глаз, полные страха смерти, округлились и беспокойно задвигались, а сами глаза заволоклись слезами. С пересохшим горлом, неспособный оказать сопротивление, он все-таки прикрыл меня слабыми, беспомощно обвисшими крыльями, полагая, что в них единственное мое спасение. Весь во власти заботы обо мне, он попытался меня защитить, но, не зная, как это сделать, загородил меня собственной грудью.

Между тем злодей горец, карабкаясь с ветки на ветку, постепенно добрался до нашего дупла и протянул внутрь свою руку, кисть которой пропахла мясом и кровью убитых лесных тварей, а ладонь покрылась рубцами от тугой тетивы лука, руку, ужасную, как туловище старой черной кобры и похожую на палицу бога смерти. Этой рукой жестокий негодяй вытащил из дупла моего жалобно пищащего отца и, хотя тому удалось нанести несколько ответных ударов клювом, безжалостно придушил его. А меня, прикрытого отцовскими крыльями, — то ли из-за малости моего роста, то ли оттого, что я из страха свернулся клубком, то ли просто потому, что еще не настал час моей смерти — он, по счастью, не заметил. Убив моего отца, свернув ему шею набок и своротив голову, он бросил его на землю. Я падал вместе с отцом, прильнув к отцовской груди и свесив шею между его ног, но, поскольку срок моей жизни еще не кончился, упал на ворох сухих листьев, сметенных в кучу ветром, и кости мои уцелели. Пока старый горец спускался с дерева, я, пользуясь тем, что был одного цвета с прелыми листьями и меня трудно было среди них разглядеть, отполз в сторону от тела отца.

Мне надобно было бы тут же проститься с жизнью, но я, негодный, слишком маленький, чтобы знать сыновнюю любовь, которая приходит только с возрастом, был одержим одним только страхом, который свойствен нам от рождения. Сочтя себя вырвавшимся из когтей смерти, я, опираясь на едва прорезавшиеся крылья, кое-как заковылял к подножию росшего неподалеку дерева тамала. Оно возвышалось среди других деревьев, будто копна волос богини леса Виндхья; его листьями, словно бы сотворенными из темных вод реки Ямуны, жены горцев украшали себе уши; сквозь его развесистую крону не пробивались лучи солнца; меж его ветвей, увлажненных мускусом диких слонов, было темно даже днем; а густотой своей тени, черной, будто платье Баларамы