Кабы не радуга - [45]

Поп готовится к Рождеству. Работник его Балда

сам себе дает шелобаны по лбу. Тренируется парень. Жаль,

голова болит. Зимою нет ничего, кроме ветра, снега и льда.

Все остальное – мираж. К примеру, посмотришь вдаль

и видишь огромный город, а там – заснеженный лес.

Знаешь одно, но видишь другое – наверно, с тоски.

Иллюзия облегчает жизнь. Вокруг замерзшего пруда бес

сам с собою бегает взапуски.

Зимою все одиноки, хоть жмутся друг к другу тесней,

слушают треск в печи, а слышат церковный хор.

Работник Балда зовет поповну и вместе с ней

выходит, накинув тулуп, перекурить во двор.

Русь, ты вся – перекур на морозе. В небе черным-черно,

горит – не сгорает Рождественская звезда.

В промерзшем поле брошенное зерно

давно умерло, но не принесет плода.

Видно, слова Спасителя не годятся для наших широт.

Только воет ветер и слышится скрип ворот.

Запереть забыли, и ветер мотает туда-сюда.

"Дни острижены до предела…"

Дни острижены до предела,

дальше некуда, надо ждать, пока отрастут.

Елка куплена и разряжена. Котенку только и дела,

что дождик трепать, избавляя ветви от пут,

шарик зеркальный катать по комнате мягкой лапкой,

за хвостом своим гоняясь, кружить и кружить.

Вот если бы елка была более шаткой,

ее бы по горизонтали получилось расположить.

И желанный веник, метущий осколки, —

шуршащая, новая долгожданная дичь!

В общем, котенку много толку от елки,

больше, чем людям, но этого им не постичь.

"Пробудитесь, цари! Поднимайтесь скорей…"

Пробудитесь, цари! Поднимайтесь скорей!

Здесь, на Ближнем Востоке, свергают царей,

волокут и дырявят затылки

из советских лихих пистолетов. Народ

помутился, как разум, повсюду разброд

и шатания, гнев, перекошенный рот

и от страха трясутся поджилки.

Пробудитесь, цари! Вот в окошко звезда

воссияла. Восстаньте, спешите туда,

где по тучным равнинам гуляют стада,

не боясь ни волков, ни разбоя.

Где на тонкой свирели играет пастух,

где под взглядами высохших, гнутых старух

детвора хорошеет собою.

Там над мягкой травою летит светлячок.

Там над яслями ослик стоит и бычок.

Как подумаешь – жалкий, пустынный клочок

территории, столь отдаленной,

что в имперской столице забыли о ней,

станет центром Вселенной, на несколько дней

изменившейся и просветленной.

Безоружные стражи младенчески спят.

Ходят рыжие львы среди белых ягнят.

Мясники без работы. Людей не казнят

палачи. Не стесняют свободы

ни оковы, ни стены. Деревья цветут,

и плоды созревают, и зерна дают

небывалые пышные всходы.

Возрождается жизнь из-под каменных плит,

и уже ничего никогда не болит,

и Младенец прекрасный тихонько гулит

на коленях Царицы Небесной.

И такой несказанный повсюду покой!

раз в Историю может случиться такой

под ужасною звездною бездной.

На пропитанной кровью и ложью земле,

где живут в тесноте и плодятся в тепле,

где расставлены крепости, как на столе

перед ужином скудным – посуда,

остается надеяться на чудеса.

Вот ключи принесут, отворят небеса

и Звезда воссияет оттуда.

"Нам обещали, что мы доживем до времен, когда…"

Нам обещали, что мы доживем до времен, когда

одновременно в коммуну прибудут все поезда.

На паровозьей морде горит-пламенеет звезда.

Среди лунных кратеров стоят стеклобетонные города.

Паровоз поглаживают, говорят ему "С легким паром!".

Все работают даром и всё получают даром.

Токарный станок стоит рядом с ближайшим баром.

Рабочий выходит из цеха, чтоб поиграть на скрипке,

и играет чакону Баха без единой ошибки.

На лицах – ни глаз, ни носов, только улыбки.

Широки улыбки, словно страна родная.

Впрочем, страны уже нет, но, может, найдется иная.

Последний из несогласных под забором лежит, стеная.

Стучит зубами от холода – так и надо злодею,

пусть умирает от голода. А лучше бы – за идею.

Смерть за идею тут основная причина

гибели – чаще от этого умирает мужчина,

а женщины – от любви, заботы и неги.

Мчит паровоз по маршруту от Альфы и до Омеги.

"Мне снился Мандельштам в буденовке и долгополой…"

Мне снился Мандельштам в буденовке и долгополой

шинели,

приставленный охранять беспросветную гладь.

Над головой в едином строю лесом стояли ели.

Далее – поезд, общий вагон и ручная кладь.

Далее – все едино, на перроне ли, на панели —

всяк человек есть ложь, по-славянски – блядь.

Всяк человек – младенец, ходить не умеет толком,

что-то лепечет, тянет ручонки, мамку зовет.

Всяк не волк по крови своей, хоть и воет волком,

славя власти бремя, невыносимый гнет.

Протянуты ноги. Вставные зубы – по полкам.

Коли жизнь не сломает, то и смерть не согнет.

Главное – хоть на одной ноге устоять на страже

собственной совести, чтоб не сказать – души.

Потупленный взор – что вор, уличенный в краже.

Вперед и с песней – иди и впредь не греши.

Сияй изнутри и радуйся, если даже

живешь в глуши и работаешь за гроши.

Даже если душа, как обязана, трудилась или постилась,

жевала черствую корку у черных железных ворот,

даже если в шинели, даже если ей все простилось,

даже если ты, как Создатель, стар и седобород, —

все равно впадаешь, как речка в море, в немилость.

И чужая воля, напрягшись, душу за ворот берет.

"В пальтишке, перелицованном в ателье на углу…"

В пальтишке, перелицованном в ателье на углу

Ленина и Карла Либкнехта, со школьным портфелем,

в троллейбусе у окна, нос прижимая к стеклу,