Вот красный зверь из моря вышел,
молодой, да увалистый, да задорный,
лает на всех, да рычит, да свищет —
и шкура с людей тотчас заживо сходит.
О десяти рогах зверь тот, космос небывалый.
А над Невой — сады, да платьице белое, тонкое,
да поцелуй звенит как серебряная монетка,
комиссар Авров лежит на Марсовом поле,
а из сердца его не корни растут — вечное пламя,
и извозчик Веру Холодную везет с кокаином.
Идет Зверь, несет на себе тонкую гимназистку,
а дракон снимает хвостом треть солнц с синего неба,
Данте в гробу блестит злой готовальней,
империя крепнет и рушится, у Алянского обыск.
А гимназистка юна, неподкупна.
Первый муж, когда руку просил, обещал, как отказ, застрелиться,
а второй сам стрелял ненавистных людей в подвалах,
а Зверь все идет, все песни про себя шепчет
итальянские, русские да немецкие,
а звезды все валятся с неба, и Солнце как власяница.
Господи наш Христе, когда ж придешь на защиту,
чтоб белело то платьице по садам, не уставало,
чтобы дети играли снегом, а речка — солнцем
и поцелуй звенел не как револьвер — как монетка?
А Зверь идет да небо хулит, улыбчатый.
Мы две куклы, Господи, Петрушка да Коломбина,
что мы можем, Господи, против того Зверя? —
стоим обнявшись догола на ветру морозном,
слышим выстрелы, а хозяина вчера убили,
вот мы и храним свой страх в общем одном дыханье.
Сходит на наше дыханье город Алатырь с неба,
а в нем матросы уже не стреляют в подвалах,
в нем Александр-Блок-Соловьиный-сад да башня
с часами и кукушка — вещая птица.
И сады шумят и лягушки.
Коломбина да Петрушка в тех садах с жирафой играют,
гимназистка со львом разговаривает, не пошла замуж,
и, если зажмурить глаза, как листву, сильно,
то видно, что не было истории вовсе, кортесов-марсельез-бескозырок,
а если вполсилы, то опять разглядеть можно.
Господи, русский бог, Христос-Николай-Путята,
пусть бы этот Алатырь-город повисел бы еще, поцвел бы.
Ах ты, зверь, супермаркет, макдоналдс, гуччи,
смотри, вот из гроба Ангел встает как липа,
если хочешь, говорит, выбери меня, липу.
Если хочешь, говорит, замкну кровь, уже не прольется,
не спалит никого озеро огненное да злое,
сделаю это за ту гимназистку, за всех, кто от боли плакал,
и за двух кукол — Коломбину с Петрушкой.
Если хочешь, говорит, выбери меня, липу.
А над рекой Сеной-Москвой все сады, да трубы,
да храмы, да острова, да змей-горынычи, да витрины,
пежо бегут, башня вокруг смотрит,
из ноги комиссара Нотр-Дам растет да бульвары,
на другой ладони гимназистка стоит, плачет.
Выбирали кровь и огонь, не выбрали липу,
выбирали пежо, да вольво, да Красную площадь с огнями,
выбирали петлю, да флакон шанели, да пулю.
А липа растет одна на острове белом,
а под ней Исайя-пророк, как хлеб, ест свои слезы.
Снегири мои, снегири, что над снежком кружите?
Что, родные мои, чирикаете да скулите?
Зачем, голубы, вы сюда опять прилетели,
или вместо Жар-птицы гореть хотите в России,
неказистые птички с громом смертельным в сердце?
