Кабы не радуга - [44]

в глотки братьям, что Бога не так хвалили.

Хор поет "Аллилуйя" в высотном трехнефном соборе.

Хор поет "Аллилуйя", и все исчезает в хоре.

И высится кафедральный каменной серой громадой.

А часовни растут, как грибы, за монастырской оградой.

И могилы растут, как грибы, на монастырском кладбище.

Говоришь о посте, а мечтаешь о жирной пище.

Или бес нашлет виденье – бабенку с рожей бесстыжей,

а ты – старик с животом и паховой грыжей,

а она поднимает до подбородка рубаху

и что непотребно – кажет в лицо монаху.

И сосцами трясет, и откидывается, и хохочет.

Монах поет "Аллилуйя!" – а она подпевать не хочет.

"Не то чтобы унываю…"

Не то чтобы унываю,

просто нигде не бываю.

Скоро не буду и здесь.

Или буду – повсюду.

Или просто не буду.

Или буду не весь.

На старую этажерку,

задвинутую в уголок,

несчастья соседей сверху

льются сквозь потолок.

Подставлен таз. Все убого.

капли стучат о дно.

Было много у Бога,

а осталось одно.

""Союз нерушимый" сыграют и хором споют…"

"Союз нерушимый" сыграют и хором споют.

В мире – полный абзац. В доме – полный уют.

В смысле – салат, шпроты, сметанный торт.

Пылесос отработал свое. Вата лежит между рам.

Есть даже снег за окном, что редкость у нас. И черт

с ним – растает, подмерзнет, опять гололед по утрам.

Меня уложат в полпервого. Какой там сон!

Ходит мышиный король – семь голов, семь корон.

Дядя Леня Бернштейн лабает "Шестнадцать тонн".

Пары встали из-за стола, пытаются танцевать.

Неужели им всем есть о чем подумать и что скрывать?

Левый доход, убеждения, служебный роман —

жена уже написала в местком-партком.

Доктор ЭнЭн имеет доступ к морфию, поэтому наркоман.

Я наконец засыпаю. Проснусь седым стариком.

Брезжит сквозь щели в ставне отсвет зимнего дня.

Подсыхает кусочек торта, оставленный для меня.

"Ночь темна – не бывает ночей темнее…"

Ночь темна – не бывает ночей темнее.

Все звезды, кроме одной, погасли.

Звезда летит, и три царя идут вслед за нею

туда, где Мария, Младенец, пещера, ясли.

Один на слоне, один на коне, один на верблюде.

Каждый ларец с дарами несет под мышкой.

А за царями идут несмысленные люди —

всех их звезда порадует новой вспышкой.

Как вспышкой магния – каким же быть фотоснимку?

Цветным, черно-белым, с зазубринами по краю?

Ангелы с грешниками пляшут по снегу в обнимку.

Звезда, что куст Моисея, горит, не сгорая.

Это три планеты сошлись! – так говорят астрономы.

Это три в одной – мы с этим дивом знакомы!

Это Три в Одном! – так говорят богословы.

Это Три в Одном сотрясают вселенной основы.

Это просто звезда! – думает Приснодева.

Это просто младенец, мой сын лежит на соломе.

Это просто ослик и вол стоят, пригорюнившись, слева.

Это муж мой, Иосиф, мечтает о теплом доме.

О теплом доме, о плотницкой ладной работе,

о сытной пище, о сне ночном непробудном

и о Царице мира, святой Субботе,

приходящей на смену тяжелым, унылым будням.

"Ой, на небе глаз хрустален, вписан в треугольник…"

Ой, на небе глаз хрустален, вписан в треугольник.

А что значит треугольник – знает каждый школьник.

Это Троица святая, звездочка святая!

Ходит дядька по деревне – рожа испитая.

У него в руке бутылка полупустая.

Вдоль протоптанной тропинки снег лежит, не тая.

Ходит ряженый в тулупе мехом наружу.

Спи, Младенец мой прекрасный, твой сон не нарушу.

Ходит ряженый в тулупе со звездой фанерной,

а за ним – в короне Ирод с усмешкою скверной.

А за ними – пастушки и овечки скопом,

три царя, все на верблюдах, каждый с телескопом.

Тут тебе и волк с медведем, тут зайчик с лисою,

тут тебе еврей с козою, тут и смерть с косою.

Тут тебе и кавалеры, царские солдаты.

тут и певчие с колядкой от хаты до хаты.

Дома господарь-хозяин? Знаем, что он дома!

У него гипертония, сахар, глаукома,

куда он из дома выйдет со своим протезом?

Коза грянется о землю, обернется бесом,

и кривой ущербный месяц встанет по-над лесом.

Ходит мальчик с шоколадкой, певчие с колядкой,

а на речке-Иордане лед блестящий, гладкий.

Спи, Младенец мой прекрасный, засыпай, мой сладкий!

Добрый вечер! Добрый вечер! Глаз Господень – вечен.

Жаль, что этот мир не вечен, добрый, щедрый вечер!

"Лет тридцать не видел отрывного календаря…"

Лет тридцать не видел отрывного календаря,

но помню, как бабушка улыбалась, даря

такой на память о канувшем в вечность годе.

Отрываешь тонкий листок – день, прожитый зря,

машинально читаешь что-то на обороте

о Ленине, партии, на худой конец о народе.

Потом он висит, истончаясь, и красные дни

(как выяснилось – от крови), сбиваясь от беготни,

сминаются в кулачке, отправляются в дальние дали…

Пометки по краю – дни рожденья родни,

частично вымершей. Призраки наблюдали,

как мы сводили концы с концами – лишь бы не голодали!

И мы не голодали. На кухне варился обед.

Тогда считалось, что мясо приносит вред.

От него стареешь и умираешь скорее,

чем от картошки с селедкой и овощных котлет.

Также много полезных веществ в салате и сельдерее.

Овощной человек не чета мясному – гораздо добрее.

И если мы не были в детстве слишком добры,

то и нам во дворе доставалось от детворы.

Только звери и птицы обидчикам не отомстили.

Быть может, они затаили обиду на нас – до поры,

когда мы с ними за гробом встретимся, или

их там просто нет, или все же есть – но простили.

"Поп готовится к Рождеству. Работник его Балда…"