Кабы не радуга - [47]

Опять же вино на табаке у бабушки Вали.

Опять же монетка на дне пустого кармана.

Опять же в кухне – таз с немытой посудой.

Опять же – стихи на страницах школьных тетрадок.

В ящиках старые фотки желтеют грудой.

Всё собирались, но не привели в порядок.

"Пал бы в ноги кому, да боюсь – затопчет…"

Пал бы в ноги кому, да боюсь – затопчет.

Нашептал бы что властителю, да боюсь – не поверит.

Чехов давит по капле раба. Капля камень точит.

Старый Тютчев Россию общим аршином мерит.

Кричит на крыше сарая пестрый клювастый кочет.

Бредит о сивой кобыле не менее сивый мерин.

Спел бы песню, да кто бы подыграл на гармошке?

Подыграл бы кому, да кто бы запел в охотку?

Была загадка такая: стоит Антошка на одной ножке.

Думали – гриб, а это Чехов, – узнали бородку?

Над заросшим прудом летают мелкие мошки.

Приехал доктор – будет лечить чахотку.

"Пусть горы воспоют, пусть волноплещет море…"

Пусть горы воспоют, пусть волноплещет море,

пусть жители небес трубят во все концы,

пускай слепец прочтет страдание во взоре,

поскольку нет существ счастливей, чем слепцы.

Невидимый простор таинственен и странен,

наполнен звуками, и тонкой трости стук

подскажет нищему, убит он или ранен,

на муки осужден иль отстранен от мук.

Вокруг него скитальцы и страдальцы

под стенами идут, подняв воротники,

мечтают о своем, дыханьем греют пальцы,

касаются рукой, не чувствуя руки.

У входа в лавку, как у двери рая,

стоит десяток изможденных тел,

такие взгляды в ближних упирая,

что быть слепым – счастливейший удел.

Групповая фотография 7 ноября 1979 года

Этот высокий, с заметными залысинами,

часто восклицавший: "Как? Пельмени без водки?!",

замерз на улице лет двадцать тому назад.

Этот поджарый, в зеленом плаще,

часто говоривший: "Это не еда —

это закуска", как ни странно, жив,

и в неплохой форме,

по крайней мере, его еще можно узнать при встрече.

Одна беда – он не узнает никого.

А эту, улыбающуюся, с французской стрижкой,

в длинном пальто и в больших очках,

узнать нельзя, хотя она и носит

то же самое пальто.

Впрочем, пальто тоже изменилось

до неузнаваемости.

Этот шатун в шляпе с перышком

как сыч сидит дома и не высовывает носа.

Поэтому, когда его пятая жена

отвечает по телефону, что мужа нет дома,

все понимают, что она лжет.

Впрочем, кто это – все?

Я один звоню ему иногда.

А вот эта, в шляпке с вуалью

(наследство недавно скончавшейся бабушки),

сказавшая тогда: "Ребята, сегодня вечером

я хочу видеть вас всех у себя",

на прошлой неделе кричала в трубку:

"Я никого не хочу видеть! Вообще не хочу!"

Могла бы и не кричать: все знают,

что она совершенно ослепла – диабет.

Впрочем, кто это – все?

Одно утешает: портреты на заднем плане

находятся, скорее всего, в еще более плачевном состоянии.

И флаги – тоже.

А этот – как его звали? – говорят, недавно умер.

Он жил один, никого из родственников.

Надо бы сходить по адресу, узнать, что и как,

но он живет (или жил?) далеко, и сил нет добираться.

А вот этого, усатого, который работал под Сталина

и однажды совершенно серьезно сказал мне,

что охотно расстрелял бы меня при случае,

я сегодня встретил в комиссионном магазине.

Он интересовался курительными трубками

тридцатых – сороковых годов.

Третье плаванье в Византию Вариации на тему Йейтса

1

Нет царства для старца. Но в каждом царстве дома

для старцев, там за порогом тьма,

возраста нет у искалеченного ума.

Единственный выход – пуститься в плавание; вода

растворяет все, пора вытаскивать невода.

Встревоженная макрель сбивается в серебряные шары,

акулы бы рыб щадили, коль были б добры,

тем, кто стар, пора выходить из игры.

Колесо мирозданья, цепляясь за колесо

истории или сансары, как при игре в серсо,

крутится на фаллическом плотном штырьке.

Господь просит цыганку погадать по руке.

Цыганка глядит на линию вечности, ногтем ведет поперек,

говорит ему то, что сам Он миру предрек.

2

Переваливаясь с ноги на ногу, опираясь на жердь,

как Сфинкс говорил Эдипу, вечер на трех ногах,

мать в постели, отец в гробу, легкая смерть

на дороге, есть время поговорить о богах,

их сварах, любви и ревности, прежде чем слепота

поразит мудреца. Мир не тот и старость не та.

А душа все поет и хлопает в ладошки, скачет; ей

дела нет до тела, до нескольких дней,

которые ей остались, пока Господня рука

не остановит на трех ногах скачущего мозгляка.

Никогда не любил Византию. Ее царей, куполов,

сперва ослепленных, потом отсеченных голов.

3

Никогда не любил Византию. Всегда любил

ее песнопенья, мозаики, звон кадил,

глазастых святых, держащих храмы в руках,

начало Премудрости – Божий страх,

конец Премудрости – людское бесстрашие. Вот

Премудрость создала себе дом на семи столпах,

стоит на площади, в гости людей зовет,

стоит, нагая, рукой прикрывая пах.

Русские вывезли из Византии все то, что там

куда-то годилось – музыку, веру, икону —

и расставили по местам.

4

Никогда не любил морских путешествий. Лодка казалась мне

черным жуком, лежащим на выпуклой плотной спине,

гребущим черными лапами по лазурной волне.

Не любил морских путешествий. Для чего теперь я плыву,

привязанный к мачте, кажется, наяву,

слыша пенье сирен, а у гребцов в уши залит

воск, и они не слышат, а у меня болит

вера. Сирены Византией обращены

в ортодоксию. Они оглашены, крещены, прощены,