Кабы не радуга - [35]

что называется, были в курсе. Подрос сынок.

Жили безбедно: в квартире хрусталь, она в янтаре.

На завтрак – яйцо, к обеду – свиной биток,

картошка в мундирах, но мальчик любил пюре.

В небесах Гагарин делал первый виток.

Отец ее был портным. И сын пошел в ателье.

Кроил и выкраивал из костюма себе на жилет.

Женился. Стали мечтать о новом жилье.

Потом получили вызов – и папа сдал партбилет.

Мама плакала, что уедет в одном белье,

фетровой шляпке и паре старых штиблет.

Но все обошлось – они проскользнули в щель,

которая тут же закрылась перед носом друзей.

Жили в Остии долго – целых двенадцать недель.

Ездили в Рим. Видели Колизей.

В общем, была квартира, еда, постель,

а было бы больше денег – они бы сходили в музей.

У них была крепкая хватка. Опасениям вопреки,

они поднялись и окрепли. Купили собственный дом.

Внуки выучили английский, а старики,

как это часто бывает, – несколько слов с трудом.

Родне не писали: за десять лет – ни строки.

Прислали одну посылку – ну что же, спасибо на том.

И еще фотография. Старикам девяносто два.

Живы дети, внуки и правнуки, Господь их благослови.

Память у старших не та: забывают простые слова,

Последние двадцать лет – в согласии и любви.

Не поверишь, что в жизни их была и другая глава:

водка, СССР и у мамы – лицо в крови.

"Водолазы видят русалок и водяных…"

Водолазы видят русалок и водяных.

Летчики видят ангелов. Космонавты когда-никогда

встречаются с Богом. Но не услышишь от них

рассказа толкового: все молчат, как всегда.

Все наметками да намеками: мол, поживи

с мое, а тогда… что "тогда" – догадайся сам,

о глубоководных духах, о светлой Божьей любви,

ходящей как по морю – посуху – по небесам.

Мол, полетай в вышине или на глубину

спускайся в скафандре и в шлеме, пускающем пузыри.

А там – делай, что хочешь: гуляй, защищай страну,

возделывай почву, ни слова говори.

И пусть твой опыт спокойно лежит на дне

твоей души, как амфоры, где загустело вино

или свернулась кровь, что пролита по вине

не важно чьей, поскольку все это было давно.

Давным-давно, в те времена, когда небо было водой

и ластокрылые птицы передвигались вплавь,

не закалялась сталь, а лежала железной рудой

и молила: не добывай меня и в печи не плавь.

Не превращай меня ни в лезвие, ни в броню,

иначе провалишься и вознесешься в иные миры.

Но будешь хранить молчание, как я недеянье храню,

притворяюсь камнем, спокойно лежу до поры.

"Чем меньше перед глазами воспоминаний…"

Чем меньше перед глазами воспоминаний,

тем они ярче и от реальности неотличимы.

Юные женщины царственней и желанней,

старики мудрее и элегантней мужчины.

Во дворе играют девочки с повадками ланей —

прыгают, выгибаются, хохоча без причины.

На непроглядном фоне мелькают картинки живые:

не расставишь по полкам, не приведешь в порядок.

Переднички белые, воротнички кружевные.

Отчеркнуты красным поля школьных тетрадок.

Готовальня, лекало. Прямые или кривые.

Первый учебник. Первый нервный припадок.

Эта мелкая россыпь на беспросветном фоне!

Эти выступы – не знаешь, за какой ухватиться!

Герань на подоконнике. Газировка в сифоне.

Современная физика – пустота и частицы.

Бульвар. Мотылек сидит на черном грифоне

с золочеными крыльями. Все по-своему птицы.

Все по-своему дышат, хватаются то за голову, то за сердце.

Катит скорая: жизнь хороша, но кому-то плохо.

Тупика не бывает, бывает волшебная дверца,

за которой останутся мама, страна, эпоха,

судьба барабанщика и судьба иноверца,

подлость, предательство – до последнего вздоха.

"Будучи полководцем, всегда совершишь нелепость…"

Будучи полководцем, всегда совершишь нелепость —

например, для чего-то захватишь турецкую крепость,

разрушишь стены, вырежешь жителей, а финал?

Написал в столицу. Велели построить город.

Для начала там угнездится чума и голод,

под конец – коррупция, рэкет и черный нал.

Рыть колодцы бессмысленно. До воды не добраться.

Зря на стены лезли солдатики – бравы братцы,

зря насильничали турчанок, брали на душу грех.

Лучше бы ты на рясу сменил свой китель,

уехал на Русский Север и вселился в обитель,

стяжал бы дух мирен и, может быть, спас бы всех.

Не на себя налагал – на других возлагал бы руки,

от жара ладоней испарялись бы горькие муки, —

так нет же, опять барабаны, опять команда "в штыки".

И снова – рапорт в столицу, и вновь – рескрипт

из столицы,

и в небе сияет милость императрицы,

и завтра – опала от пухлой ея руки.

Не бойся, матушка! Мы усилья утроим.

Снова разрушим крепость. Снова город построим.

Снова вырежем турок во славу русских знамен.

Видно, тебе такова судьба от рожденья —

видеть разрушенных крепостей отраженья

в гладкой, подвижной, жестокой реке времен.

"В беломраморной Древней Греции – каменный лес…"

В беломраморной Древней Греции – каменный лес.

Там до сих пор живет черепаха, которую не догнал Ахиллес.

Там неподвижна стрела, как всякий иной предмет,

поскольку движения нет.

Древнюю Грецию проходят в школе, спрессовывая века

в урок, как лагерный срок – от звонка до звонка.

Там правит философ, там бодрствует медный страж,

их боевой экипаж.

Там триста спартанцев – костью в бутылочном горлышке

Фермопил.

Черепаха жалуется: ей Ахиллес чуть на пятку не наступил.

Но теперь, слава Зевсу, убит, под плитой, нога из-под плиты.