Кабы не радуга - [23]

Что есть вечный сон и вечное пробужденье,

как не страх рыбака, вернувшегося без улова,

например, Петра, везущего в лодке пустые сети,

ждущего повелений, куда их бросить – направо

или налево?

Но это почти все равно, ибо он остался один на свете,

а тьма всегда голодна, сколько рыб ни бросай ей в чрево —

мелких ли, крупных, глубинных, с плавниками вроде

ладоней,

светящимися отростками, торчащими откуда попало,

но бессильными осветить то, что темней и бездонней,

чем древний хаос, ворочающийся устало.

"В Нью-Йорк плывет корабль, в железном корабле…"

В Нью-Йорк плывет корабль, в железном корабле

едва живых евреев полный трюм.

А в Нью-Йорке в кабачке играет Нафтуле —

веселая мелодия, а музыкант угрюм.

За спиной океан – волна за волной.

За спиной Европа – война за войной.

Внутри кита – Иона, внутри ковчега – Ной.

За спиною худший мир – впереди иной.

Нафтуле играет – замечательный кларнет!

С такою музычкой, в таком пиджаке!

Говорят, что на Земле несколько планет.

На одной стоит Свобода с факелом в руке.

За спиной кладбища заросли травой.

В корабле двигатель надежный, паровой.

Огромная Свобода кивает головой:

радуйся, Хаим, похлебке даровой.

Нафтуле играет – перед собой глядит,

клейзмер без бороды – как без головы.

Парень, где твой лапсердак, где кисти-цицит?

Там, где талес и кипа – ах и увы.

За спиной океан – а ты вперед смотри.

Вместо старой жизни будет новых две.

А Свобода пуста, там есть лесенка внутри.

Поднимись и постой у нее на голове.

"Ряженые скачут по селу…"

Ряженые скачут по селу,

блеют козлами на зависть козлу,

в кожу лица втирают золу,

мучают гармошку, дудят в дуду,

с раскаленной звездой шатаются гурьбой,

шиворот-навыворот овчинный тулуп,

гусями гогочут, зовут меня с собой,

только я никуда с ними не пойду,

потому что я не глуп, называюсь – труп.

В нетопленой церквушке тихонечко лежу,

глазом не моргну, слова не скажу,

сквозь купол гляжу на звездный небосвод,

где там их хваленый вечный живот?

"А здеся!" – говорит святой Мыколай.

А в селе бесовский гогот да собачий лай.

"А тута!" – Катька-мученица манит рукой,

красавица, во всем селе не сыщешь такой.

"Скорей ко мне! – кричит, руками машет Спас. —

Разленился, залежался ты в поздний час!"

Ряженые блеют на зависть козлу,

морде бесовской, человечьему числу,

тому, что шестьсот шестьдесят шесть.

Ох, взлетел бы я на небо, да дело есть.

Все село обойду, ни одной избы

не забуду, приснопамятный Господень холоп.

всех их поцелую в горячие лбы,

как они меня – в мой холодный лоб.

"Странно, еще случается холодный утренний свет…"

Странно, еще случается холодный утренний свет,

река, соловьи, прибрежные заросли, мелкие острова.

Рыбацкая лодка привязана, поскольку запрет

на рыбную ловлю действует. Но рыба права,

что ведет себя осторожно, подводно, нет-нет

и подпрыгнет, и снова с плеском уйдет в глубину,

и будет безмолвно лежать, прижавшись брюхом ко дну.

Понемногу солнце пробивается сквозь облачный слой.

Ветерок проточный в кронах дерев поднимает шум.

По двору проснувшийся сторож скребет метлой.

Из конуры выдвигает морду старый пес-тугодум.

Тусклый день как будто присыпан золой.

Потому что огонь мироздания остыл, хоть пока

не чувствует этого теплая человеческая рука.

"Вот какая беда случилась со всеми нами…"

Вот какая беда случилась со всеми нами:

перепутали наши всадники уздечки со стременами,

лошадь – с козлом, шашку – с трубою ржавой,

страну родную – с враждебной сопредельной державой.

И скачут на грязных тварях по чистому полю,

пустив свои души на ветер, отдав на чертову волю,

держатся за хвосты, друг друга кроют безбожно.

А нам без конницы жить никак невозможно.

Сиротеет маршал, покрытый плесенью и орденами.

Вот какая беда случилась со всеми нами.

Потому что мы измельчавший мирный народец,

нету у нас полка, не нужен нам полководец.

А случалось раньше, что и мы воевали,

и шли машины, сверкая – как это? – блеском стали.

А если образовалась какая прореха в войске,

значит, хоть даром жили, зато погибли геройски.

А теперь даже реки течение прекратили,

а озера сплошь затянуло ряскою, или

пересохли они, превратились в болота,

чтобы в них увязла наша больная пехота.

Каково нам без конницы, без боевых лошадок,

шелковиста грива, а круп выпуклый гладок,

хвост полощется по ветру, казак замахнулся нагайкой,

зэк подавился от жадности хлебной пайкой.

Да и мы разошлись – куда посылали, туда, далече,

куда Макар не гонял отар, накинув бурку на плечи,

а конники наши козлов оседлали, и нет с ними сладу.

И ныне скачут – и будут скакать до упаду.

"Видно, баре наши были в любви не слабы…"

Видно, баре наши были в любви не слабы:

перетрахали все село, что бычки – стадо коровье.

А барская кровь в жилах у мужика или бабы —

словно порча. Все мы испорчены барской кровью.

Все мы заряжены барской придурью, спесью,

бабу не выгонишь в поле, мужика – в лес за дровами.

Меж собой изъясняются неслыханной смесью

из французского, аглицкого – нет чтоб простыми словами.

А живут все как холопы, даром что не при барах,

даром что спины выпрямлены, как аршин проглотили.

Даром что на балалайках играют, как на гитарах, —

всюду грязь, запустение, запах гнили.

То ли мы изнутри гнием, то ли все снаружи —

разница невелика, при жизни – как на том свете.