Кабы не радуга - [22]

Круглое здание, в нем – сражение в натуральную величину.

Что ближе – больше, со спичечный коробок то, что вдали.

Артиллеристы у пушки. Офицер командует: "Пли!"

Слева – пехота, справа строят редут.

Прямо – наши ихних пленных ведут.

Крутят запись – гром канонады, ржание лошадей.

Мальчику скоро восемь. В голове его много идей,

например, как совершить революцию раньше

на сто пять лет,

на Бородинском поле среди золотых эполет,

в кармане у мальчика новый игрушечный пистолет.

Мальчик занят, он еще не знает, кто он —

товарищ Кутузов или Наполеон.

Хороша треуголка и руки, скрещенные на груди,

но впереди Ватерлоо, Святая Елена, вся смерть впереди,

а товарищ Кутузов наш, но одноглаз и толст.

Небо сражения – декорация: масло, холст.

Нарисованный ворон, над трупами не кружи:

они, как и ты, обман, декорация, муляжи.

Мальчик стоит, улыбаясь, среди нарисованной лжи.

Мама, скажи, ведь недаром? Мама, скажи.

"Вот те Бог, а вот те порог…"

Вот те Бог, а вот те порог.

За порогом – лиловый чертополох.

За оградой темнеет пруд.

Чуть дальше река – берег полог,

а второй, как положено, крут.

Вот те речка, а вот те мост,

на другом берегу – погост,

часовенка, ржавая жесть

на кровле и куполе. Вот те крест,

казалось бы, тесно, а хватит мест,

и кому помирать – еще есть.

Хоть всего населения с гулькин нос.

Молодую кровь в город черт унес,

а старая все еще здесь —

в узловатых венах отечных кистей.

Здесь костров не жгут и не ждут гостей.

Жаль, что мир не кончился весь.

"Пока кто-то знает толк в письменности Шумера…"

Пока кто-то знает толк в письменности Шумера

и во тьме понимает клинопись подушечками пальцев,

пока кто-то помнит, как, заливая землю, вода шумела,

пока кто-то читает детям о Гильгамеше – первом

среди скитальцев,

пока кто-то еще вспоминает, как боги терзали друг друга

и создавали мир из кровавых ошметков плоти и сгустков,

пока кто-то ходит в подземных залах музеев в часы досуга

и отличает орнаменты на сосудах этрусков,

пока в средних школах проходят историю Древнего мира

и зачитан до дыр учебник, переданный дедом внуку,

пока, засыпая, хоть кто-то твердит слова вавилонского мифа

и крылатый бык с человечьим лицом простирает

над миром руку,

пока кто-то знает, что в начале было страданье

и главный закон вселенной – сносить униженье послушно,

пока кто-то знает, что книга лежит в основании

мирозданья, —

и жить не страшно, и умирать не скучно.

"Как он изменился! Видать, что-то сдохло в лесу…"

Как он изменился! Видать, что-то сдохло в лесу,

что-то облезлое, рыжее, с бельмами на глазах,

тяжелый хвост едва удерживающее на весу,

короче, то, что обычно подыхает в местных лесах.

А леса у нас частью повырублены, но все-таки есть чуток.

Синеют над речкой (вот-вот пересохнет, а все жива).

Как он был молод, часто бывал жесток,

а теперь смотрит телик да под нос бормочет слова.

Даже летом ходит в фуражке и старом сером пальто.

Говорит старуха: порадуюсь, как тебя на погост снесу!

А он все бормочет и всхлипывает, оплакивая то,

что когтило, кусалось, но вот – подохло в лесу.

""Двенадцать апостолов" – название не храма, но кабака…"

"Двенадцать апостолов" – название не храма, но кабака.

Глубокий подвал, у входа Петр – обломанная рука.

Часы. Написано "подлинник, семнадцатый век".

Апостолы ходят по кругу, звенят колокольчики, как у калек,

верней, прокаженных: близко не подходи.

Пей пиво, ешь венский шницель размером с тарелку,

тихо сиди.

Витринка, в ней "Тайная вечеря", надпись румынская.

Как занесло

этот образ в столицу Австрии? Видать, ремесло

солдата – воюй, хватай и тащи в нору.

Апостолы лишние на этом подвальном пиру.

Вот один говорит, что кто ест и пьет не рассуждая, тот

в осуждение ходит, дышит, объедается, пьет;

что лучше принять наказание самому, чем суд

вместе со всей Вселенной; что всякий труд

напрасен; что спасает любовь одна.

Официант несет салат и кувшин вина.

"Здесь стоял дом раввина – руины глубоко под землей…"

Здесь стоял дом раввина – руины глубоко под землей,

остатки фундамента синагоги обнаружены невдалеке.

Средневековье не пощадило ни людей, ни строений: не стой

под грузом Истории, всегда держащей в руке

бомбу, копье, окровавленный нож, на худой конец.

Кто слишком хорош для мира – тот не жилец.

И тот, кто плох, – не жилец, и пришедшийся ко двору —

не жилец, ни в прежние, ни в нынешние, быстротекущие дни.

Только успел оглядеться – проваливаешься в дыру,

в объятья холодные давно истлевшей родни.

То-то радости в преисподней – прибавленье в полку, нет,

скорей

в легионе скованных холодом. Попробуй всех отогрей!

Что до церкви – она уцелела. Готика. Там резной

алтарь, раскрашенные Христос, Себастьян, Варфоломей.

И еврейская, и христианская Пасха бывает только весной.

Пробужденье природы, знаете ли, зелени, ящериц, змей,

медведей и прочих тварей. Господь говорит: "Внемли!

Услышишь два хора – с небес и из-под земли".

"Что есть исповедь, как не попытка оставить прошлое…"

Что есть исповедь, как не попытка оставить прошлое

в прошлом?

Так сбрасывают рюкзак или пепел стряхивают с папиросы.

И что толку нам в исповеднике – въедливом, дошлом,

без конца задающем уточняющие вопросы?

Что есть истина, как не странное утвержденье,

с которым только ленивый соглашался с первого слова?