Кабы не радуга - [24]

На площади летом не просыхают лужи.

Летом грустим о зиме, зимою, понятно, о лете.

У кого член короток, тот мечтает о длинном.

У кого баба худая, тот мечтает о пышке.

Эта грусть и мечтательность у бар называется сплином.

Все село обтянуто проволокой, а конвойный стоит на вышке.

И собаки сторожевые спать не дают детишкам:

то лают, то воют, хоть их о том не просили.

Чтобы смирно сидели, гордились не слишком,

чтобы барскую спесь по округе не разносили.

"Худшее что может сделать с нами чужая злоба…"

Худшее что может сделать с нами чужая злоба —

вселиться в нас, угнездиться внутри.

Ожесточая нас, торжествуют враги.

Бодрствуй, душа, молись, вглубь себя смотри,

гляди, как говорится, в оба.

Господи, помоги.

"Слушай приказ: к ноге! на плечо! от-ставить…"

Слушай приказ: к ноге! на плечо! от-ставить!

унизить! возвысить! с грязью смешать! прославить!

посадить на престол! Посмотрим, как будет править.

Даст ли права и мышцы женскому полу?

Истребит ли снаружи врага, изнутри – крамолу,

велит ли ходить нагими, но очи долу?

Хорош собой – лицо утконоса, глаза удава,

что ни слово – подвох, что ни дело – подстава.

Что ни смертный грех – то бессмертная слава.

Что ни город – тюрьма, кладбищенская ограда,

жмется к ограде старушка, рядом стоит громада

собора о трех головах, больше не надо.

Между тюрьмой и кладбищем желто-красный трамвайчик,

в трамвайчике тетка, у нее на коленях мальчик,

в руках у мальца железный барабанящий зайчик.

Бей, барабан, трамвай, греми, может, все обойдется,

может быть, мальчику умирать не придется.

Эта болезнь – не к смерти. Может, найдется лекарство.

Лютая казнь, вечная жизнь, Божие царство.

"Старики не мрут, дети не растут…"

Старики не мрут, дети не растут,

а парней и девок сроду не водилось тут.

Детки выползают из норы под холмом.

А живут тут бедно, скудно, с умом.

Лес не рубят, не корчуют, вот и тянется ввысь —

солнца не видать, тоска, хоть удавись.

Развелось волков и медведей – страх.

Воют псы голодные на дальних дворах.

И у нас к спине брюхо приросло,

маковой росинки не положишь в рот.

А село у нас красивое, хорошее село.

Правда, жизни нет, зато и смерть не берет.

"Государство бывает царством, чаще некоторым, оно…"

Государство бывает царством, чаще некоторым, оно

располагается за горами-морями-полями, а там

царствует царь, в клубе крутят кино,

собирают металлолом, режут горло скотам,

домашней птице, друг другу, вертит веретено

старуха на чердаке, хоть это запрещено,

трогают стыдное, предаваясь грешным мечтам.

В ожидании каши-малаши ложкой об стол стучат,

играют в "наши – не наши", выгуливают внучат,

огурцы пересолены, плоды земные горчат.

Принцесса взбегает по узкой лесенке на чердак,

ранит пальчик веретеном, погружается в сон вековой.

В семь вечера по ТВ матч "Динамо" – "Спартак".

Черно-белый мяч летает над стриженой серой травой.

"В детстве на площади, где я жил, часто снимали кино…"

В детстве на площади, где я жил, часто снимали кино.

Горели софиты, слепя среди бела дня.

Проезжали кареты. Умершие давно

люди ходили под окнами, восхищая-пугая меня.

Я подглядывал в щелку между сдвинутых штор.

Полагалось завешивать окна, как во время последней войны,

по сигналу воздушной тревоги. Фашист курил "Беломор".

Или пил шипучку с горла, подтягивая штаны.

Хлопушка щелкала – напоминала она

микрошлагбаум, оператор наставлял аппарат,

что твой пулемет. Я столбом стоял у окна,

как суслик возле норы. Повторялся стократ

дубль за дублем один эпизод – то актер

зазевался, то оператор выбрал угол не тот.

Выход в город мне воспрещен. Можно выйти во двор

и, пока не прогонят, постоять у ворот.

И может случиться так: ты случайно в кадр попадешь,

мальчишка пятидесятых – в события сороковых.

И тебя не вырежут, как инородное тело. Мелкая ложь —

смешенье эпох, мельтешенье живых,

выдающих себя за тех, кто ранен или убит,

но вот возвратился – бесплатный живой киносеанс!

И восхищенный мальчик в проеме ворот стоит

и во все глаза глядит, впадая в спиритический транс.

Поселок Таирова

Постсоветский гном живет в постсоветской норе

у заброшенного аэродрома, с сусликами наравне.

Разваливающиеся истребители выстроились в каре.

Умрут в строю, думает гном, – вот так бы и мне!

У него под землею комнатка, кухня, баллонный газ,

по инерции радиоточка передает "Маяк":

"Речка движется и не движется…" Треснувший унитаз.

Вода по капле течет. Нужно менять стояк.

Живя под землей, лучше быть слепым, как соседний крот.

Смотреть там не на что. Выбираться наружу – лень.

И все же он выбирается. Скалит беззубый рот.

Приморская степь. Жаркий июньский день.

Самолеты – то хвост отвалится, то фюзеляж,

то одно крыло, то другое. Не переносят жару.

Мимо идут девицы в шортах. Вероятно, на пляж.

Ноги такие – хоть прячься обратно в нору.

"Если бы всегда было, как вначале…"

Если бы всегда было, как вначале:

белые кораблики, танцы на причале.

Море качает, как мамы качали.

Мамы качали, и дети заснули,

спали, не слышали, как свистели пули.

Не видали, как в порту корабли горели.

Не видали, потому что спали, не смотрели.

И на что тут смотреть? Зарево багрово.

Ходят люди в рванье, лишенные крова.

За краюху бы убил, в карман бы залез, но

пуст карман, воровать нынче бесполезно.

Убивать – ни к чему, умирают сами.