К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [51]

, причем, видимо, речь идет о полном виде этой фразы, то есть еще и о дополнении: а упрямого дубина. Словосочетание выпрямляющая мертвецов синонимически связано с идиоматическим смыслом выражения, а пружина изоритмически и фонетически заменяет слово дубина (см. также ниже пример из стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…», 1934).

«И свежа, как вымытая басня, / До оскомины зеленая долина» («Канцона», 1931). Словосочетание вымытая басня относится к загадочным и непонятным у Мандельштама. В самом деле, не очень ясно, что оно значит. Контекст строфы наводит на мысль, что в ней создается образ лица: «Край небритых гор еще неясен, / Мелколесья колется щетина». Тогда прилагательное вымытый продолжает семантический ряд сопоставления лица и природного ландшафта. При таком прочтении, однако, существительное басня по-прежнему не получает интерпретации, более того, если имеется в виду сопоставление лица и ландшафта, закономернее бы смотрелось прилагательное *умытая.

Хотя в целом метафорическая развертка строфы обыгрывает идиому лицо природы, нам представляется, что объяснение вымытой басни строится на другом принципе. С нашей точки зрения, вымытая басня – это сложная синонимическая замена идиомы чистый вымысел. Прежде всего, басня (если мы не говорим о литературном жанре) в фразеологическом фонде русского языка связывается с семантическом полем вымысла. Так, идиома рассказывать басни означает ‘выдумывать, говорить неправду’. В словосочетании вымытая басня слово басня несет идиоматический смысл, а не указание на жанровую особенность гипотетического текста, и синонимично слову вымысел. Сама идиома чистый вымысел при этом понимается буквально – чистым вымысел становится потому, что он был вымыт. Соответственно, прилагательное вымытая оказывается синонимом прилагательного чистый[55].

«За все, чем я обязан ей бессрочно» («К немецкой речи», 1932). Словосочетание бессрочно обязан вырастает из коллокаций вечно благодарен, вечно признателен. При поэтической трансформации наречие бессрочно воспринимается как синоним наречия вечно, а идея «обязанности» вытекает из переосмысления идеи «признательности» и «благодарности».

«И, плачучи, твержу: вся прелесть мира / Ресничного недолговечней взмаха» («Как соловей сиротствующий, славит…», «<Из Петрарки>», 1933). Как заметила И. М. Семенко, здесь «эффектно использован образ мгновенья ока» [Семенко 1997: 67]. В самом деле, ресничный взмах детализирует более общее понятие око и переводит его в темпоральное измерение, а прилагательное недолговечный ассоциируется с существительным мгновенье. Эта синонимическая замена подготавливается темой зрения в предыдущей терцине сонета: «Эфир очей, глядевших вглубь эфира».

«Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь» («Голубые глаза и горячая лобная кость…», 1934). Словосочетание бесконечно прямясь предстает синонимической вариацией идиомы горбатого могила исправит. Сема ‘смерти’ проявляется в глаголе лежать (напомним, что стихи написаны на смерть А. Белого). Прямясь же оказывается тем, что должно быть результатом действия могилы, – исправлением горбатости. Хотя строка семантически осложнена (так, смерть молодит, а могила исправляет горбатого не одномоментно, а бесконечно), в ее основе лежит переосмысленная идиома.

«Да, я лежу в земле, губами шевеля» (1935). Эта строка кажется интуитивно ясной, однако ее смысл парадоксален. В самом деле, первая часть высказывания сообщает, что герой лежит в земле, и это сложно интерпретировать иначе, чем решить, что он умер. Такое прочтение поддерживается тем, что выражения лежать в земле, ложиться в землю означают ‘умереть’. Но вторая часть высказывания, наоборот, извещает о том, что герой жив – он лежит в земле, шевеля губами. Эту парадоксальность можно понимать как реплику в диалоге с воображаемым собеседником (к диалогическому объяснению подталкивает разговорное да в начале строки), в которой признается метафорическая смерть говорящего субъекта, который хоть и умер, но продолжает писать стихи. Вместе с тем при таком акцентировании темы смерти списывать все только на метафорическую трактовку представляется не вполне согласным с текстом.

Думается, что строку в целом допустимо интерпретировать как сложную синонимическую вариацию выражения быть похороненным заживо. Ее смысл, очевидно, реализован в обсуждаемой строке. Более того, идиома употребима как в буквальном контексте в качестве своего рода медицинского термина (так, известна фобия многих людей XIX века быть похороненными заживо), так и в переносном (так может сказать о себе человек, попавший в обстоятельства, в которых он не способен реализоваться[56]). Привлечение выражения, таким образом, позволяет объяснить и реальную, и метафорическую трактовку строки. Надо полагать, именно актуализация этой идиомы (даже если она происходит в фоновом режиме) и делает обсуждаемую строку интуитивно понятной.

«Офицеры последнейшей выточки – / На равнины зияющий пах» («От сырой простыни говорящая…», 1935). Е. А. Тоддес считал, что слово пах здесь – отглагольное существительное от глагола