К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [45]
Этих примеров в стихах Мандельштама совсем мало, но среди них, думается, есть примечательные образцы.
«И боги не ведают – что он возьмет» («„Мороженно!“ Солнце. Воздушный бисквит…», 1914). По наблюдению М. Л. Гаспарова, в выражении боги не ведают можно увидеть идиому бог весть [Гаспаров М. 2001: 618], хотя, возможно, ближе здесь оказывается разговорное выражение бог его знает, переведенное поэтом в высокий стиль и употребленное в антонимическом смысле.
«Веницейской жизни, мрачной и бесплодной / Для меня значение светло» (1920). Светлое значение, по всей вероятности, контрастно основывается на выражениях, в которых смысл чего-либо соотносится с темнотой; ср. темный смысл, темные речи и т. п. Ср. в том же стихотворении: «Все проходит. Истина темна».
«Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох» («1 января 1924»). В основе этого образа лежит переосмысление коллокаций, в которых жизнь соединена с дыханием, ср. вдохнуть жизнь, дыхание жизни и т. п. В них, как правило, жизнь связывается с вдохом, здесь же проявляется антонимическая замена.
«Черноречивое молчание в работе» («Чернозем», 1935). Б. А. Успенский обратил внимание на то, что в этой строке слово черноречивое замещает слово красноречивое [Успенский Б. 1996: 315]. В самом деле, отталкиваясь от идиомы красноречивое молчание, поэт по контрасту превращает цвет молчания в такой, который в большей степени согласуется с земельными работами.
«Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме» («Стансы», 1935). Последняя фраза строится на антитетическом осмыслении идиомы быть не в своем уме (конструкция в уме в узусе возможна разве что в вопросительных предложениях, ср.: ты в своем уме?)[45].
«И быть хозяином объятной / Семипалатной простоты» («Пластинкой тоненькой жиллета…», 1936). Объятная простота состоит из ряда замен. Во-первых, в контексте стихотворения простота предстает заменой слова простор. Во-вторых, объятный появляется как антоним слова необъятный, связанного, очевидно, с идиомой необъятный простор.
«Жалея ствол, жалея сил» («Сосновой рощицы закон…», 1936). Словосочетание жалея сил, скорее всего, возникает как переосмысление идиомы не жалея сил. По-видимому, грамматически в жалея сил обнаруживается сдвиг, в разговорной речи в таком контексте выражение было бы представлено как жалея силу / силы, и форма сил подчеркивает связь с идиомой.
«И, спотыкаясь, мертвый воздух ем» («Куда мне деться в этом январе?..», 1937). Поедание воздуха по контрасту переосмысляет выражение пить воздух, которое встречается как в языковом узусе и литературных текстах, так и частотно в стихах Мандельштама.
«Вооруженный зреньем узких ос» (1937). Смысл этого высказывания противопоставлен смыслу идиомы видно невооруженным глазом / взглядом, которая в строке антитетически переосмысляется и модифицируется (глаз/взгляд заменяется на синомически близкое зренье).
В порядке исключения приведем еще один пример, который строится не только на антонимии, но в котором ее важно подчеркнуть: «И приниженный гений могил» («Стихи о неизвестном солдате», 1937). Словосочетание приниженный гений антитетически переосмысляет литературную коллокацию высокий гений[46]. О других языковых эффектах этой строки см. в следующем разделе.
В большей степени в творчестве Мандельштама распространен принцип синонимических замен, к которому мы и переходим.
4.2.1.2. Синонимические замены
В этой ячейке классификации представлены случаи, в которых идиома / коллокация АБ выражена в тексте как Аб, где б – либо синоним Б, либо слово, находящееся в семантической близости с Б (то есть является своего рода окказиональным синонимом). Иными словами, речь идет о близких по смыслу выражениях, в которых, однако, благодаря изменениям в самом широком смысле чаще всего исчезает фразеологическое значение (разумеется, случаи с коллокациями не такие яркие, как с идиомами, но мы сочли возможным не выделять их в отдельную группу).
В отличие от группы 2, где представлены модифицированные фразеологизмы, в данной группе идиоматический смысл в подавляющем большинстве примеров не считывается, во всяком случае, не всегда воспринимается как очевидный (хотя, по всей вероятности, для некоторых читателей отдельные кейсы уместнее бы смотрелись в группе 2).
Примеры рассматриваются в хронологическом порядке, однако сложные случаи приводятся отдельно, в следующем разделе.
«На перекрестке удивленных глаз» («Мой тихий сон, мой сон ежеминутный…», 1908) – видимо, словосочетание на перекрестке глаз основано на коллокации скреститься взорами / взглядами (с простой синонимической заменой взоры / глаза и трансформацией глагола скреститься в однокоренное существительное перекресток). Из-за такой модификации к семантике этого выражения добавляется пространственная визуализация перекрестка.
«Как в ожидании вина / Пустые зыблются кристаллы» («В просторах сумеречной залы…», 1909). Пустые кристаллы, очевидно, заменяют коллокацию пустые бокалы. Замена бокалов на кристаллы, в свою очередь, может быть мотивирована частотным для бокалов эпитетом – хрустальные.
«Довольно огненных страниц / Уж перевернуто веками!» («Под грозовыми облаками…», 1910).
До сих пор творчество С. А. Есенина анализировалось по стандартной схеме: творческая лаборатория писателя, особенности авторской поэтики, поиск прототипов персонажей, первоисточники сюжетов, оригинальная текстология. В данной монографии впервые представлен совершенно новый подход: исследуется сама фигура поэта в ее жизненных и творческих проявлениях. Образ поэта рассматривается как сюжетообразующий фактор, как основоположник и «законодатель» системы персонажей. Выясняется, что Есенин оказался «культовой фигурой» и стал подвержен процессу фольклоризации, а многие его произведения послужили исходным материалом для фольклорных переделок и стилизаций.Впервые предлагается точка зрения: Есенин и его сочинения в свете антропологической теории применительно к литературоведению.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В работе финской исследовательницы Кирсти Эконен рассматривается творчество пяти авторов-женщин символистского периода русской литературы: Зинаиды Гиппиус, Людмилы Вилькиной, Поликсены Соловьевой, Нины Петровской, Лидии Зиновьевой-Аннибал. В центре внимания — осмысление ими роли и места женщины-автора в символистской эстетике, различные пути преодоления господствующего маскулинного эстетического дискурса и способы конструирования собственного авторства.
Проблемными центрами книги, объединяющей работы разных лет, являются вопросы о том, что представляет собой произведение художественной литературы, каковы его природа и значение, какие смыслы открываются в его существовании и какими могут быть адекватные его сути пути научного анализа, интерпретации, понимания. Основой ответов на эти вопросы является разрабатываемая автором теория литературного произведения как художественной целостности.В первой части книги рассматривается становление понятия о произведении как художественной целостности при переходе от традиционалистской к индивидуально-авторской эпохе развития литературы.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.