К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [38]

, сдобное тесто, воздушное сдобное тесто и т. п. Отталкиваясь от устойчивых коллокаций, Мандельштам переиначивает их семантику: если в них существительное является денотатом, а прилагательное – метафорической характеристикой, то в строке, наоборот, существительное становится метафорой, а прилагательное принимает на себя функции денотата. Иными словами, воздушная сдоба понимается как «сдоба воздуха», и дальше эта метафора объясняется уже вне контекста отмеченных коллокаций. Так или иначе, очевидно, что прочтение этой строки в привычном языковом регистре (на основе коллокаций) приводит к абсурдному для этого текста смыслу (‘запеченный щегол’).

Этот пример можно считать как примыкающим к предыдущим случаям, так и переходным, в зависимости от того, в каком смысле понимать лексему сдоба в стихотворении: как хлебобулочное изделие, и тогда строка напрямую отталкивается от коллокации воздушная сдоба, либо как синоним слова тесто, и тогда, соответственно, мы имеем дело с синонимической заменой в тексте (воздушное сдобное тесто → воздушное тесто / сдоба).

3.2. Десемантизация модифицированной идиомы

Иногда в стихах Мандельштам мы встречаемся с тем же эффектом десемантизации идиомы / коллокации, однако лексический ряд высказывания несколько модифицирован по отношению к ее компонентам. Сама идиома / коллокация как источник словесного состава текста по-прежнему может опознаваться.

«И темных елей очертанья, / Еще не виданные мной» («Как кони медленно ступают…», 1911). В этом примере о новом зрительном впечатлении сообщается благодаря конструкции с прилагательным, образованным от глагола видать. Сама конструкция – не виданные мной – совпадает с коллокацией невиданный + сущ. (в значении ‘небывалый, исключительный, поразительный’, например невиданное зрелище). В поэтическом высказывании семантики коллокации нет – речь идет только о том, что не было увидено раньше. Переносу значения коллокации препятствует грамматическая модификация: конструкция сочетается с местоимением, а не с существительным, хотя наше сознание, вероятно, готово, вопреки тексту, распознать в строках «невиданные ели».

В первой строке другого стихотворения 1911 года – «Отчего душа так певуча» – можно заметить трансформацию выражения душа поет. Как и в других примерах, фразеологический смысл (‘быть проникнутым чувством восторга, ликования’) здесь не сохраняется. Идиома мотивирует лексический ряд строки, однако пение понимается буквально – как способность души создавать стихи: «И мгновенный ритм – только случай», «О широкий ветер Орфея».

Еще один пример 1911 года, связанный с темой поэзии: «Пенье – кипение крови – / Слышу – и быстро хмелею» («Душу от внешних условий…»). Кипение крови может опознаваться как модифицированный фрагмент идиомы кровь закипает в жилах, однако и в это высказывание не вносится семантика ярости и гнева, и кипение крови предстает как часть творческого процесса.

«С кем можно глубже и полнее / Всю чашу нежности испить» («Ода Бетховену», 1914). Идиома испить чашу здесь осложнена вставкой лексемы нежность (обычно чаша в фразеологическом фонде предстает горькой). Идиоматический смысл (‘испытать, перенести страдания, жизненные испытания’) в тексте заменяется другим метафорическим смыслом, включающим в себя как творчество, так и пирушку: «с кем можно … чашу … испить», см. далее: «И до тех пор не кончил танца, / Пока не вышел буйный хмель?».

«Что зубами мыши точат / Жизни тоненькое дно?» («Что поют часы-кузнечик…», 1917). В этих строках жизнь уподобляется лодке (ср. ниже: «мой челнок»), дно которой прогрызают мыши (глагол точить употреблен именно в этом значении). Уточнение, что мыши точат дно жизни зубами, можно счесть за поэтическую избыточную подробность, а можно предположить, что лексический ряд в данном случае мотивирован десемантизированной идиомой точить зубы.

Интересный пример приводит О. Ронен, обсуждая черновик «Грифельной оды» (1923): «… родник / Ломает зуб камней свинцовых». С точки зрения исследователя, в строках трансформируется идиома, описывающая действие очень холодной воды, – зубы ломит, заламывает зубы [Ronen 1983: 109]. Как и в предыдущих примерах, идиома здесь предопределяет словесный состав строки, но о сохранении фразеологического смысла говорить не приходится.

В другом стихотворении 1923 года – «Язык булыжника мне голубя понятней…» – читаем: «И молоко и кровь давали нежным львятам». Молоко и кровь предстают разбитой идиомой кровь с молоком.

Фразеологизм как источник словесного ряда легко опознается в стихотворении 1931 года «Жил Александр Герцевич…»: «Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть». Неоднократно отмечалось, что в основе этих строк идиома умирать, так с музыкой [Ronen 1983: 274; Гаспаров М. 2001: 649; Сошкин 2015: 96]. Стоит добавить, что в этом, как и в предшествующих случаях, идиоматический смысл из текста улетучивается и музыка предстает явлением, которое притупляет отчаяние и страх смерти.

В эпиграмме на Сталина («Мы живем, под собою не чуя страны…», 1933) вторая часть строки – «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому