К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [108]

Поэтический текст подчиняется всем правилам данного языка. Однако на него накладываются новые, дополнительные по отношению к языку, ограничения: требование соблюдать определенные метро-ритмические нормы, огранизованность на фонологическом, рифмованном, лексическом и идейно-композиционном уровнях. Все это делает поэтический текст значительно более «несвободным», чем обычная разговорная речь. Известно, что из «песни слова не выкинешь». Казалось бы, это должно привести к чудовищному росту избыточности в поэтическом тексте, а информационность его должна при этом резко снижаться. Если смотреть на поэзию как на обычный текст с наложенными на него дополнительными ограничениями <…>, то поэзия с очевидностью делается не только ненужной, но и невозможной – она превращается в текст с бесконечно растущей избыточностью и столь же резко сокращающейся информативностью [Лотман 2001 (1972): 45–46].

По мнению ученого, поэзия на практике снимает противоречие и оказывается предельно информативной. Это достигается как семантизацией всех, в частности формальных, элементов языка, получающих дополнительные значения (ср. корректировку этой идеи: [Манин; Manin 2012]), так и принципом тотального со-/противо-поставления всех элементов текста [Лотман 2001 (1972): 47].

Вместе с тем в диахронной перспективе парадокс существования поэзии означает, что поэзия все время должна вырабатывать новые механизмы сохранения или увеличения информативности. «Отработанные» и одновременно закрепленные в каноне (школьная, университетская программа, обязательный круг чтения интеллектуала и т. п.) приемы и способы построения текста не могут постоянно воспроизводиться в одном и том же виде – их информативность и, соответственно, информативность новых произведений предельно уменьшаются. Оговоримся, что мы здесь не рассматриваем массовую литературу, как и не обращаемся к проблеме романной формы (они в целом на большой исторической дистанции более консервативны в своих приемах) – речь идет именно о поэтическом языке.

В эпоху модернизма русская поэзия выбрала путь формальных ограничений. В силу разных причин, прежде всего из‐за культурной традиции запоминать стихи наизусть, лирика сохранила в качестве конструктивного принципа силлаботонику и рифму, а не пошла по пути верлибра (см. подробнее: [Гронас 2012]; статистически эксперименты с верлибром не играют в ту эпоху существенной роли).

Другое ключевое ограничение – длина стихотворения. К 1880 году установилась медианная длина в 16 строк, и на протяжении всего модернизма (во всяком случае, до 1921 года) в основном писались стихи длиной от 8 до 20 строк (с преобладанием текстов в 12 строк). Краткость произведений также объясняется разными комплементарными причинами, среди которых важное значение имеют как необходимость текста быть мнемоничным, так и закрепление нарративных приемов за прозой, с которой в эпоху модернизма поэзии не было смысла конкурировать в области повествования [Shelya, Sobchuk 2017].

Немаловажен также и тот факт, что использование поэтического языка и поэтических приемов XIX века в целом плохо подходили для новизны сообщения. С одной стороны, поэтика лирики XIX века разрабатывалась в массовой и дилетантской поэзии, где производились малоинформативные высказывания. С другой стороны, в эпоху модернизма русская поэзия XIX века окончательно стала восприниматься как сформированная и во многом законченная литературная традиция, язык и приемы которой относятся к прошлому. Так, символисты, пересмотрев в своих критических выступлениях (см., например, статьи В. Брюсова или А. Белого) поэтику известных авторов (Пушкин, Некрасов) и канонизировав некоторых поэтов (Баратынский, Тютчев), локализовали их в конкретной отдаленной эпохе. Это привело к тому, что их нельзя было развивать как живую литературную традицию, – новая модернистская поэзия могла только обыгрывать язык, мотивы и приемы классиков. Даже когда символисты создавали тексты, имитирующие поэтику XIX века (как, к примеру, «Пепел» Белого, сотканный из мотивов и приемов лирики Некрасова), это было поэтическим экспериментом, новаторским пастишем, а не эволюционным продолжением поэзии XIX века. Ориентация на поэтику прошлого века, носившая также экспериментальный характер, современниками воспринималась как демонстративная литературная позиция, то есть в культуре эпохи была маркирована (напомним о «пушкинской» поэтике зрелого Ходасевича). Хотя мы не можем быть уверены в том, что литературная традиция XIX века полностью исчерпала свои возможности в плане информативности сообщений, поэтика модернизма сосредоточилась на выработке нового языка.

Сохранение метра и рифмы, как и выбор небольшого оптимального объема стихотворения, являлись существенными ограничениями в плане способности текста быть информативным. Отдельную сложность представлял запрет на прямое, неотрефлексированное и необыгрывающее повторение литературной традиции. Конечно, у культуры были компенсаторные механизмы – и многообразные метрические эксперименты, и допустимость создания пастиша или стилизации, и объединение стихов в циклы (что позволяло тексту быть одновременно и длинным, и коротким), – однако базово перед лирическим стихотворением в модернизме стояла трудная задача быть одновременно коротким, запоминаемым и сообщать что-то новое.