К отцу - [31]

Пашка выпустила изо рта два колечка дыма, прибавила к ним третье, проследила, как они плыли над столом, и усмехнулась.

— Не пустили, Маняша. Не пустили меня в столицу блюстители. Говорят: живи в окрестностях, не ближе, чем за сто километров. Что ты на меня так глядишь? Ну, сидела. Было. Три с половиной годика. Сынки моего полковничка посадили. Помнишь, в шинели до пят, очкастый? Как он дуба врезал, я вещички кое-какие приладилась продавать. Ну это и не понравилось деткам. А в общем, свое же продавала, Маняша, ты не подумай что. Помнишь, мою шкатулку? Не забыла, я думаю? До сих пор помню, что ты у меня браслет золотой не взяла! Глупо поступила. Браслет тысячи стоил. Цены не было тому браслету! А ты ни грошика у меня не взяла, ни монетки не прикарманила. Изумила ты меня, честное слово!

— Не привыкла чужого брать, Паша.

— Какое там чужое, общее все было. Со всего города снесли мне. Общее, Маняша. Я же не своим хлебцем золотишко оплачивала. Своего у меня было… знаешь что, одна фигура.

— Ну хоть пожила…

— Я жила? Сон это был! — крикнула Пашка. — Жизнь, золото — все к чертям собачьим. Проснулась — и нет ничего!

Официантка принесла в графинчике вино и закуску на тарелках. Маняша попробовала — поставила рюмку на стол. Пашка выпила вино залпом да еще губами чмокнула: ах вкусно!

— А как меня били! — пожаловалась она. — Если бы ты видела, как меня били! Кто меня только не бил! На мне живого места не осталось!

И Пашка вдруг расплакалась, размазывая помаду по лицу. Расплакалась горько, громко, навзрыд. Один раз Маняша только и видела ее плачущей — там, в ресторане. Один раз за всю жизнь. Больше Пашка Кривобокова никогда при ней не плакала, ни слезинки из ее глаз не выкатилось. А в ресторане ревела, как дите обиженное. Нервы, что ли, не выдержали?..

И было это светлым воспоминанием у Маняши. Самым светлым, пожалуй, если касаться только переживаний, связанных с Пашкой. Кривобокова рыдала, и Маняша понимала, что с Пашкой происходит, какие деньки своей жизни она оплакивает. Чувствовала Маняша: не золота было жалко Пашке, не золота — жизни. На что она у нее ушла? Кто помянет ее, Пашку, кто пожалеет?..

Маняша пожалела. Там, за ресторанным столом, она забыла прошлое, видела только плачущую Пашку, лицо у которой стало страшным, словно по нему размазали кровь, видела Пашкино горе и утешала ее, как могла. Бабьи Пашкины слезы были по-человечески понятны Маняше, она чувствовала, как слаба Кривобокова, как она несчастна. Пашкина слабость подкупила Маняшу. Слабых жалеть надо, и Маняша жалела — попросту, по-настоящему.

А Пашка все-таки допила свое винцо, не оставила в графине ни капли.

— Вот мы с тобой и встретились, — заключила грустно, — и поговорили.

Она безнадежно качала головой, и Маняша видела, как пусто, темно у нее в глазах.

Давно ли это было? Давненько. Маняше еще не исполнилось и пятидесяти. Она работала в «утильке». Так называли в городе утилькомбинат. Чтобы уходить на пенсию, об этом тогда и разговора не было.

5

В Вязниках Маняша работала на ткацкой фабрике, а здесь первое время маялась без постоянной работы: в городе, кроме маленького заводика, промышленных предприятий не было. Заводик этот да железная дорога — вот и весь выбор.

Первую зиму Маняша ходила на станцию: расчищала от снежных заносов железнодорожные пути, скалывала лед на перроне. С лопатой да с ломиком. Случалось так, что с утра и до позднего вечера. И ночью приходилось. Если днем метель, буран — ночная работа, считай, обеспечена. Платили, правда, хорошо.

Весной она на сплаве вместе с мужиками бревна выволакивала из речки. Тянули бревна баграми, укладывали на берегу в штабеля. Получали за каждый штабель. Тоже выходило в среднем неплохо. Но и эта работа была скоротечная, сезонная. Пришлось дожидаться покоса. Косцы требовались везде: в совхозах, в подсобных хозяйствах. Косила Маняша целый месяц. Дети по неделям оставались в доме одни. Нужно было подыскивать какую-нибудь постоянную работу.

И работенка, наконец, нашлась — в «утильке», всего в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от дома. Шла однажды Маняша с покоса: коса на одном плече, тяжелые солдатские ботинки на другом. У мостков через речку повстречался ей старичок. Поглядел на нее, неуверенно спросил:

— Ты не Витякова ли, случаем, будешь?..

Маняша кивнула, тоже вгляделась в старичка и вдруг узнала в нем Петра Михеева, бывшего соседа: в Годунове через дом от Витяковых жил.

Михеев обрадовался встрече, расспросил обо всем и, узнав, что Маняша мыкается без работы, пообещал устроить на хорошее место. Маняша обрадовалась. Работка оказалась — поискать такую.

Михеев (все звали его просто Михеичем) заведовал в «утильке» моечным цехом. Мыли грязную, в мазуте и саже, тряпку. За высоким деревянным забором стояли громадные котлы, возле них — помосты. Тряпку, разную рвань, поднимали на эти помосты и сбрасывали в котел с кипящей водой. Сбрасывали женщины. На носилки — и в котел, в котел. Мужик в то же время колом топил тряпку, пока котел не заполнялся до краев. Тогда опускали крышку, и тряпка кипела часов семь или восемь. В основном, конечно, ночью. А с утра котел открывали, мужики начинали баграми вытаскивать тряпки, женщины подхватывали, таскали на носилках в специальные чаны и там мыли. Положено было по инструкции не меньше чем в трех водах, но часто тряпка попадалась чистая, воду всего лишь разок спускали. Михеич сам командовал, когда надо в трех мыть, а когда в двух, глаз у него был наметанный.