К отцу - [29]

— Ну, ну, читай, освещайся, дядя Лукьян… Ой, да я-то что с тобой время трачу! — вскрикнула Маняша. — Мне же по такому делу надо!..

И она, забыв о Родимушке, кинулась вниз, в овражек, чтобы поворотить там направо, к дороге.

3

На всю жизнь запомнилось Маняше, как Пашка Кривобокова, изнемогая от смеха, приседала и хлопала себя ладошками по тугому подтянутому животу, а изо рта у нее высовывался красный и острый, как жало, язык.

Маняша вспоминала это с душевным содроганием не год и не два. Вот уж врезалась так врезалась в память эта картина! Гибкая была Пашка и не костлявая, она была откормленная, обласканная, дьявол ее побрал бы! Закипало в душе у Маняши, когда она об этом думала. Но со временем боль утихла, успокоилась, и черное в душе у Маняши осело и потерялось на глубине. Пашка исчезла в сорок втором, в ноябре или, может, в декабре: связалась с каким-то интендантом и укатила за ним не то в Омск, не то в Новосибирск.

Маняша этого интенданта видела: пожилой, с бородкой, в шинели чуть ли не до пят, очки на носу. Никто не знал, но и так видно было, что Пашка моложе его лет на двадцать. Что ее в старике прельстило? Был он, этот интендант, полковником. Может, полковничья должность и прельстила. Чин не маленький, почти генерал. Знала Пашка, на что шла, если без сожаления бросила свою «хлебную», можно сказать золотую, работенку. Уезжала, надеясь на лучшее.

Маняша помнила, что падал снежок, когда последний раз повстречала она Пашку. Снежок порошил тихо, падал на платок, на рукава белыми звездочками. У Пашки из-под пухового платка вились светлые волосы, и на нежных завитках снежинки были нанизаны, как украшения. Веселая была Пашка, счастливая.

— Ну, Маняша, прощай, не поминай лихом! — сказала она радостно, как будто и не пробегала между ними черная кошка. — Уезжаю я! Навсегда. Покидаю ваш паршивый город. В Сибирь еду. Замуж я вышла!

Вот так: вышла, наконец, замуж.

— За кого же, Павла Александровна? — сдержанно поинтересовалась Маняша, хотя знала за кого: на улице об этом уже две недели говорили.

— Ну что спрашиваешь, — засмеялась Пашка. — Не притворяйся. За него, за моего полковника. На коленях передо мной стоял. Как рыцарь: люблю, говорит! Такой солидный, а смешной. Подумала я, подумала… ну-ка, думаю, попробую!

— Не стар будет, Павла Александровна?

— Эх! — весело вскрикнула Пашка. — А что молодой? Я сама молодая, с меня и этого хватит. А старик крепче любить будет. Об этом и в песнях поется. — Она дернула Маняшу за рукав. — Ты вкуса жизни не понимаешь, но я тебя не осуждаю: без святых и грешных не было бы. Я всю жизнь по-малому грешила, за это меня и люди не любят. — Пашка засмеялась дерзко, отрывисто. — То есть бабенки, я хотела сказать. Да я плевала на них! По-моему, святые всегда грешным завидовали, нет?

Ввязываться в спор Маняша не хотела.

— Не понимаю я этого, — ответила она.

Завидовать? А чему, с ее такой жизнью, завидовать? Нет, Маняша Пашке не завидовала.

— Ну не понимаешь — и слава богу. Прощай, Маняша! — крикнула Пашка. — Уезжаю завтра. Живите здесь спокойно без меня, а я в путешествие отправляюсь!

И побежала, словно ее ветром в спину подгоняло.

Как она уезжала, Маняша видела. Утром крикнула одна из соседок: мол, с Пашкой улица прощается. Маняша не хотела выходить, да не вытерпела, вышла. С шиком уезжала Пашка — на легковом автомобиле. Солдаты вытаскивали большие Пашкины чемоданы, а сама Кривобокова бережно прижимала к груди увесистый такой портфельчик. Женщины, выбежавшие вместе с Маняшей, шептали понимающе: «Золото никому не доверяет!» С этим золотом, прижатым к груди, Пашка и залезла в автомобиль. Уехала! Сколько золотка увезла — никто не знал. Одна Маняша, пожалуй, и видела Пашкино богатство. Не одна тыща там была, конечно. Не тыщей пахло. Да таким людям, как Пашка Кривобокова, на жизнь десяток тысяч мало. Они живут начетисто, с фокусами.

Ну вот тогда и исчезла Пашка из поля зрения, затерялась где-то в Сибири вместе со своим интендантом. Прошел сорок третий год. Закончился сорок четвертый. В сорок пятом пришел войне конец. Никто Пашку не вспоминал, как будто никогда ее и не существовало на свете. И Маняша стала о ней забывать.

Потом уже, когда отменили продовольственные карточки и жизнь стала налаживаться, Маняша в хлебном магазине прислушалась вдруг к одному разговору. Мелькнуло знакомое имя, Пашкино имя было произнесено. Разговор шел о Пашке Кривобоковой. Будто бы муж у нее, интендант, после войны в одночасье помер, а его взрослые сыновья Пашку из дому выгнали, и теперь она снова работает хлеборезкой в войсковой части. Золотишка, видно, не осталось, утекло, как мелкий песок сквозь сито. Правда все это или нет, Маняша не знала. Будто бы писала кому-то Пашка, жаловалась на свою злодейку-судьбу. Маняша не стала допытываться. Зачем? Постояла, послушала, взяла хлеб (одну буханку, больше не надо было!) и побежала домой: меньшой во вторую смену в школу ходил. В это время она одной мыслью жила: уехать бы поскорее из чужого города, куда перед войной увез ее Василий. Что ей здесь делать, одной, с тремя детьми. Трое с ней к тому времени осталось. Или четверо? Нет, трое. Старшего в сорок шестом взяли в армию. Второй в сорок восьмом уехал учиться в техникум. Конечно, трое. С тремя она переезжала. Меньшой ходил тогда в начальную школу. Маняша продолжала работать на фабрике. Зачем ей нужно было узнавать про Пашку? Со старым было покончено.