Излучина Ганга - [83]

Гьян задержался у калитки, чтобы собраться с мыслями. Он не мог позволить себе долго предаваться воспоминаниям. У него есть тут дело, которое надо проделать быстро и уйти. Уйти, потому что глупо было вообще появляться в этих краях. Уйти, потому что первый же, кто его увидит, не может его не узнать. Вдоль стены он пробрался к окну той комнаты, которую в былые времена занимал Хари. Гьян помнил, что нужно лишь приподнять раму, и она легко снимется с петель. Он взялся снизу за край рамы и нажал на нее. Как он и предполагал, рама поддалась. Он снял ее и поставил у стены. Потом зажег электрический фонарик и влез в комнату.

В доме совсем ничего не было, если не считать толстого слоя пыли. Все комнаты и обе веранды были совершенно пусты. Никакой мебели: ни кровати, ни стола, ни стула. Кухонные горшки, большой медный таз, в котором грели воду, садовые инструменты, лежащие в кладовке, — все исчезло.

Гьян догадался, в чем тут дело, — плоды чрезмерного усердия сборщиков арендной платы. Только они имеют право конфисковать до нитки движимое имущество человека, не уплатившего очередной взнос за землю. Так, должно быть, и случилось после смерти Аджи. Долг за рисовые поля не был погашен, и люди из конторы[66] конфисковали все, что оставалось в доме. Он представлял себе, как явились сюда эти блюстители закона, гордые своим призванием. В присутствии понятых они составили подробную опись вещей, а потом забрали отсюда все и пустили с молотка. Стервятники! Там, где они побывали, оставались лишь обглоданные кости, отливающие мертвенным цветом в лунную ночь.

Почти без чувств Гьян опустился на голый пол, с ужасом осматривая руины того, что заботливо охраняли Дада и Хари. Ярость обуяла Гьяна. Все его беды из-за японцев. На Андаманских островах он был счастливым поселенцем, получающим шестьдесят рупий в месяц зa службу в английском гарнизонном управлении.

В том непроглядном мраке, который окружал Гьяна, далекая земля бывших каторжан показалась ему манящим огоньком. Там он добился кое-чего, там он работал честно и усердно, там он был нужен. А здесь ему придется хитрить и изворачиваться даже для того, чтобы получить работу. Не мог ли он все-таки остаться на островах?

«Но ведь и там я навлек на себя бесчестье», — вспомнил Гьян. Перед ним возникло потрясенное лицо Деби-даяла, склонившегося над лежавшим на земле гуркхом. С каким презрением и изумлением взглянул Деби-даял на своего бывшего товарища! А потом он увидел голую окровавленную спину Деби, привязанного к деревянной раме. Стыд в который уже раз обрушился на Гьяна с такой силой, что он принужден был сжать зубы, чтобы не закричать.

Он встал с мыслью, что и Андаманские острова — это лишь глава в книге его жизни. Эта земля сама исторгла его, оставив лишь клеймо стыда до самой смерти. Хотел бы он знать, что сделали японцы с Деби-даялом, со всеми остальными заключенными. Перед его глазами встал Большой Рамоши — страшный оскал мертвого лица, светящиеся муравьи, ползающие по трупу… Неужели эта участь постигла и всех остальных?

Ему понадобилось немалое усилие, чтобы возвратиться к настоящему. Малый дом ничего не мог предложить своему хозяину. Не стоит мешкать и ворошить прошлое. Пора уходить.

В последнюю минуту, поддавшись какому-то странному чувству, Гьян зашел в молельню. Там в луче фонарика он увидел Шиву.

Они не решились конфисковать Шиву. Страх перед гневом бога разрушения остановил их. Гьян вздохнул с облегчением.

Они пощадили бога — покровителя семьи — возможно, самое ценное достояние маленького дома.

Гьян приподнял статую. Она была легче, чем он предполагал. Он вынес бога из дома, потом приладил выставленную раму и, сжимая Шиву в объятиях, пошел прочь.

Кабинет, огромный, пышно обставленный, был оборудован кондиционером. Пол был покрыт темно-красным персидским ковром. Около одного окна стояли большой диван, два кресла и кофейный столик черного дерева, украшенный вазой с цветами. Возле другого окна висела картина, на которой был изображен новый мост через Калинади[67]. На стене, позади полированного письменного стола, висел портрет молодой женщины с цветами в волосах. «Должно быть, мать Сундари в молодости», — решил Гьян. На столе в оправленной серебром рамке он увидел фотографии Сундари и Деби-даяла. На стуле с высокой спинкой, за письменным столом, сидел деван-бахадур Текчанд.

Текчанд переводил взгляд с молодого человека, сидевшего перед ним, на статую бога Шивы, поставленную на ковер. Потом он поднялся и подошел к скульптуре, чтобы рассмотреть ее повнимательнее. Он провел пальцем по спине бога и постучал по ней ногтем.

— Вы не могли бы поставить его вон на ту полку у окна? — спросил он Гьяна.

Гьян вскочил.

— Как бы не поцарапать, сэр, — заметил он.

— Да, в самом деле. — Текчанд возвратился к столу, вытащил экземпляр «Форчун» и сказал: — Вот, подстелите, пожалуйста.

Когда Гьян водрузил бога на полку, Текчанд жестом пригласил его садиться и спросил:

— Как вы догадались принести это мне?

Ложь была наготове. В планы Гьяна не входило объявлять Текчанду, что ему однажды уже довелось побывать в этом доме и осмотреть музей.