Изгои - [20]

– Нет, – ответила я, – она родилась и умерла в Алеппо.

Перед глазами вспыхнуло лицо матери, как она хмурилась, как улыбалась; как выступали косточки ее позвоночника, когда она молилась; какой чужой сделала ее смерть. Кажется, так давно это было. И все-таки еще летом у меня была мама.

Я тряхнула головой, пытаясь избавиться от непрошеных мыслей. Тильман хотел что-то сказать, но не решился, лишь склонил голову набок и поджал губы. Он выглядел раздраженным, но злился скорее на себя.

– Нам не стоит разговаривать, когда рядом нет папы, – подумав, прошептала я, будто кто-то мог услышать.

– Почему? Я же ничего не делаю. Мы просто общаемся.

– Этого достаточно, – сказала я, почему-то вдруг испугавшись его присутствия.

Он встал позади, чтобы не мешать мне собирать товар. Жара начала спадать, запахло непроданными сладостями, что томились в коробке. Днем продажа была совсем никудышной.

Я коснулась купюр, не вынимая их из кармана.

– Только на нормальную кашу и хватит, – разочарованно подумала я.

– Можно тебя сфотографировать?

От удивления я тотчас обернулась и замерла с дрожащей улыбкой. Тильман усмехнулся, опустив голову, затем подошел ближе и добавил:

– Не для работы. Для меня.

Я качнула головой, улыбнувшись в ответ. Нет, говорили мои жесты; да, говорила моя улыбка.

Тильман снял с объектива крышку и после секунды сомнения нажал кнопку затвора. Вспышка на мгновение ослепила меня.

– Я тебя смущаю? – спросил он.

– Немного, – честно призналась я. Его детская непринужденность в один миг расслабила и расположила к себе, и мне вдруг захотелось быть такой же искренней, как и его смех.

– Не волнуйся, я тоже смущаюсь, – он рассмеялся, спрятав лицо за камерой. Сверкнула фотовспышка, навсегда запечатлевшая мое раскрасневшееся лицо; волосы, заплетенные в косу, отдающие в медовый цвет на закатном солнце; пыль, витающую дымкой, едва заметные сумерки, приближающиеся откуда-то издали, и пробуждающийся ветер, сдувающий клеенку и полы моей юбки. Я стояла в пол-оборота к камере, одной рукой касалась платка на голове, а другой держала коробку со сладостями.

До малейшей детали я запомнила ту фотографию и сейчас, вспоминая ее, на ней я кажусь себе счастливой и такой юной! Прошло меньше полугода, и все-таки той девочки, что сфотографировал журналист жарким вечером, больше нет: ей пришлось повзрослеть и очерстветь, чтобы выжить и не сломаться.

– Меня очень часто отправляют в командировки в Сирию, – рассказывал Тильман по пути к контейнеру, где я жила. – Платят хорошо, и мне кажется, что я делаю действительно важное дело. Когда ты находишься за сотни тысяч километров от войны, она кажется… простым недоразумением, чем-то абсурдным, надуманным. Люди никогда не будут сочувствовать, если не давить на их жалость, не вытряхивать ее ужасными подробностями чужих страданий. Их совесть и понимание, точно засохший лимон: так сложно выдавить из них хоть каплю человечности!

Он замолк, будто сказал слишком много, потом спросил:

– Вы хотите пойти дальше, в Европу?

– А стоит?

– Не знаю, – Тильман нахмурился, покачав головой, – но вам понадобятся деньги, много денег. И там будет не лучше, чем здесь. По крайней мере, первое время. Нигде не рады беженцам, на самом деле.

Я почувствовала, как против воли мои губы искривились в усмешке.

– Это неприятно слышать, я понимаю, – сказал он, заметив выражение моего лица. – Но прежде чем решиться на такое путешествие, нужно морально подготовиться к тому, что вас там ожидает.

– Вы так говорите, будто все решено.

– Твой отец слишком любит своих детей, чтобы остаться тут. Его любовь и желание вам счастья может погубить вас. Я снял слишком много кадров войны, что ведется в Сирии и борьбы за выживание, что ведется в Европе. Я слышал слишком много историй беженцев. Иногда риск не оправдан.

– Вы как будто отговариваете меня.

– Возможно.

Мальчишеская задорность Тильмана исчезла без следа, и теперь он казался сосредоточенным и даже немного напуганным.

– Об этом пока рано говорить, – торопливо сказала я, заметив издалека уже ставший родным контейнер. Сумерки окончательно завладели небом, но я все равно отчетливо видела на железном вагончике каждую царапину и вмятину.

Я остановилась чуть поодаль от него, чтобы отец случайно не увидел нас с Тильманом. При одной мысли об этом меня затошнило от волнения.

Тильман неподвижно стоял и молчал, обдумывая что-то. Я хотела уже попрощаться и уйти, но он вдруг коснулся моих волос. Я вздрогнула от его прикосновения и отпрянула. Некоторое время Тильман глядел на меня, потом вдруг сорвал резинку и быстрым движением руки распутал мою косу. Волосы волнами упали на плечи и доставали до поясницы. Платок пришлось снять, и теперь я держала его в руках.

– Тебе так лучше, – едва слышно сказал Тильман.

Меня охватило смущение, которое быстро сменилось злостью на его наглое, непозволительное поведение. Я почувствовала, как горят щеки и разозлилась еще больше, когда поняла, что он это заметил. Тильман улыбался, неотрывно следя за моей реакцией, и у него был странный, задумчивый, даже серьезный взгляд, от которого я смутилась еще больше.

– Прости, – словно очнувшись, произнес он. – Я не знаю, как можно и нужно обращаться с арабскими девушками.