Изгои - [22]

– У него были добрые руки, – сказала Иффа. – Забавно, верно? И все-таки они были именно такими, – настаивала сестра. Она влюбилась в его пальцы, поцарапанные косточки и кое-как стриженые ногти. Ибрагим был низкий и худой, но очень сильный. Он ходил вразвалку, имел привычку закуривать сигарету и, задумавшись, оставлять ее тлеть, а затем закуривать снова.

– Ибрагим собирал деньги на Европу, – тихо, но твердо сказала Иффа. – Он обещал меня забрать с собой.

Иффа поджала губы и дернула плечами, а на глазах снова появились слезы.

– Какая же я глупая! – вскрикнула она, точно в испуге, и, закрыв лицо руками, расплакалась.

Сначала она позволила ему поцеловать себя, а когда он стал настойчивее, не смела перечить. Но через неделю Ибрагим перестал сдерживаться. Иффа его отталкивала, била по плечам и щекам, но он не обращал на это ни малейшего внимания.

В какой-то момент Иффа замолчала, не решаясь продолжать, но затем слова полились из нее рекой откровений, без стеснений и ужимок, и она, погруженная в поток прошлого, вылавливала оттуда самые яркие, самые отвратные и пугающие подробности пережитого ею девичьего кошмара.

Он закрыл ей рот своими добрыми, грязными руками, и они пахли деньгами и железом, срывающимся шепотом рассказывала сестра. И небо было необычайно голубое, такое голубое, что слепило глаза. Звуки стали громкими, но неясными. Иффа четко помнила, какой теплой была земля, и как царапали камушки ее спину.

В какой-то момент я вскочила с пола, где мы сидели, не находя сил больше слушать это. Иффа замолкла и уставилась на меня, будто вот-вот расплачется.

Ее слова напугали меня, и я, словно маленькая девочка, заглянувшая в мир взрослых, пожалела, что открыла ящик Пандоры.

– Не говори папе, – не вставая с пола, сказала Иффа. Бледная, с болезненными синяками под глазами, которые казались еще больше, чем обычно, с поджатыми губами, длинными худощавыми ногами, вытянутыми вперед, и нервными движениями рук и головы, Иффа показалась мне тогда некрасивой и какой-то чужой. И от того, что она вызвала во мне подобные чувства, мне стало жаль ее.

Я села перед ней на колени, разглядывая ее лицо. Иффа стала вдруг еще дальше, чем прежде. Я уже знала, что не скажу отцу ничего, и уже догадывалась, что скажу ему об этом много позже, но продолжала молчать, будто обдумывая просьбу.

– А если он вернется? – спросила я, не решаясь называть его по имени.

– Ибрагим уехал вчера вечером.

Я вздрогнула, удивляясь, как спокойно Иффа произносит имя своего насильника.

– Ты любила его? – еще больше удивилась я собственной догадке, внимательно следя за реакцией сестры.

– Я думала, что он меня любил. Мне было этого достаточно.

Мы сидели с ней на крыльце, когда улочки совсем опустели, и звезды стали единственным, что освещало городок беженцев. Было тихо, только ветер стучался в контейнеры, развевал клеенки на столиках, игрался с брошенными самодельными игрушками. Мы смотрели на небо и молчали. Пахло летом, не иорданским лето, удушливым, остервеневшим, а нашим, сирийским. Запах был легкий и свежий, как когда в Сирии вперемешку чувствовался аромат гибискуса и лимона. Небо было невероятно черным, а звезды ярче обычного.

На мгновение я вспомнила рассказ Иффы, и сердце подпрыгнуло во мне, вызвав секундную тошноту. Я хотела что-то сказать, но не решилась, снова уставившись вдаль. Через несколько минут Иффа сплела свои пальцы с моими. Я посмотрела сначала на наши руки, потом на Иффу, но она не обернулась, продолжая рассматривать ночной горизонт. Мне хотелось что-то сказать ей, что-то приятное, что-то, что полностью описало бы мои чувства к ней, – все то, что я не сказала раньше и наверняка не скажу потом. Мне так хотелось что-то сказать, но есть вещи, какие любые слова исковеркают, приуменьшат или преувеличат.

Иффа задрожала от ветра. Я сняла с головы платок и накрыла ее плечи. Она вдруг посмотрела на меня и улыбнулась, и от этой болезненной, мучительной, но в то же время благодарной улыбки, мне захотелось расплакаться, потому что в тот самый миг я поняла: ничего уже не исправить. Казалось, только я смогу вернуться к прошлому.

Иффа положила голову ко мне на колени. Она казалась спокойной, но я чувствовала, как бешено стучит ее сердце, и как бьет ее мелкой дрожью.

– Я люблю тебя, – тихо сказала я.

Не говоря ни слова, она снова сплела наши пальцы и крепко сжала мою руку.

После признания Иффы почти каждую ночь мне снились кошмары. Сначала во снах насиловали меня. Иногда это были незнакомцы, иногда Тильман. Он не был похож на себя, и все же я знала, что это он. У него была ровная, красивая улыбка, и в этой холодной красоте чувствовалась стальная жестокость, нетерпение зверя перед нападением.

Позднее сны изменились. Теперь насиловали Иффу, а я стояла и смотрела; иногда убегала, бросив ее; иногда сама была виновницей этой ситуации – не знаю, каким образом и все-таки была виновата. Я стояла чуть поодаль, позади насильника, и глядела Иффе прямо в глаза, и она отвечала на мой взгляд таким же внимательным взглядом. И эти сны пугали куда сильнее снов, где жертвой была я.

Прошла неделя, а я все ходила потрясенная, напуганная и вымотанная от переживаний и чувства вины. День за днем ноги вели меня на базар, где я неосознанно начинала высматривать насильника. Я не знала, зачем это делаю и как поступлю, если встречу его, но продолжала искать, вглядываться в лица мужчин, испытывая ненависть к каждому из них, словно бы они были потенциальными обидчиками всех девушек.