Изгнание из ада - [140]

— Божии машины! — воскликнул философ, и тут Манассия услышал за спиной крик, обернулся и увидел юного Баруха, потерянного сына. Мальчик стоял и кричал так, как может кричать только человек, охваченный беспредельной, прямо-таки самозабвенной, нет, заключающей и себя самого любовью к Творению. А пока Барух кричал, Декарт бросал кошек в канал и восклицал:

— Машины! Quod erat demonstrandum![59]

Мальчик убежал прочь, Манассия тоже ушел.

Хотел пойти за Барухом, навестить его дома, но решил подождать с этим до завтра, в надежде, что к тому времени и ученик успокоится, и он сам тоже.

— Я видел тебя вчера, Барух!

— Я тоже видел вас, профессор!

— Почему ты не ходишь в школу?

— Хочу сохранить ясность мысли.

— У тебя больше нет вопросов?

— Почему? Есть один вопрос, профессор: если человек верует в Бога и оттого полагает, что религиозная заповедь, противоречащая законам природы, не может быть истинной, ведь это означало бы, что Бог как Творец природы сам себе противоречит, а Он не станет предписывать людям то, что противоречит Его творению, — как, профессор, верующим людям должно относиться к такому человеку? Что им следует ценить выше — их собственные законы или веру и любовь к природе и природным законам?

— Это, сын мой, вопрос…

— Короче говоря, должен ли этот человек, от природы стыдливый, публично раздетый, должен ли этот человек, от природы наделенный разумом, получать ответы с помощью плетки? Должно ли заставлять человека, любящего Бога, который создал людей, ложиться на пороге, чтобы все переступали через него?

Манассия сумел сказать на это только одно:

— Будь осторожен!

Виктор по-прежнему оставался изгоем. В университете его игнорировали. Бывшие товарищи, да и те, кто симпатизировал левым группировкам, не хотели более иметь с ним ничего общего. Даже не здоровались, а если здоровались, то машинально, и допустивший такую оплошность, сразу о ней сожалел и брезгливо отворачивался. Так называемые паиньки, неполитизированные студенты обоего пола из буржуазных кругов, тоже сторонились его: слишком хорошо помнили Виктора как «бузотера», который вечно мешал на лекциях, перебивал профессора, задавал агрессивные вопросы и произносил марксистские речи. Подобных людей всегда лучше держать на безопасном расстоянии.

Жил Виктор в постоянном страхе. Не перед физическим насилием, но перед ужасом отверженности. Беззащитности. Кинжалы бутафорские, но кровь настоящая. Слепые взгляды, норовящие убить.

Если на семинаре преподаватель вызывал его выступить с рефератом, все тотчас ополчались на него. Франц Хояк, убежденный правый, кричал: «Коллега, то, что ты проповедуешь, это ГУЛАГ!» — а Жак Мадер, в свое время вместе с Виктором создавший на истфаке базисную ячейку, бичевал Викторов идеализм и антинаучный метод. Смешно, думал Виктор, а дома плакал.

Он часто ходил в кино. Сидел в темноте, но все же не дома. Посмотрел «Женщину в окне» с Роми Шнайдер, прочел в газете, как несчастна актриса и как страдает от депрессий, потому что мужчины только использовали ее и обманывали. Мечтал познакомиться с Роми Шнайдер. Он ее спасет. Его тоже донимала депрессия, они найдут общий язык, но он никогда не станет использовать ее и обманывать. Он даст ей любовь, которой она жаждет не меньше, чем он сам.

В кинотеатре «Стар» проходила ретроспектива фильмов о Диком Западе. Он пересмотрел все. Три разных фильма в день. Больше всего ему понравились фильмы Сэма Пекинпа[60], где пули вонзались в плоть как бы в лупе времени, так что кожа красиво и медленно раскрывалась, словно брошенный в воду волшебный японский цветок. Тут никто не стрелял просто так, из прихоти. Только чтобы выжить. Насилие вполне понятное, как и тоска по любви у Роми Шнайдер.

Времени у него теперь было очень много. Ни тебе производственной работы по утрам, ни университетской работы, ни акций солидарности. Ни корректур в типографии. Ни заседаний в ячейке, ни семинаров, ни расклейки плакатов по ночам. Зачастую он долгие часы сидел дома, тупо уставясь в книгу, которую хотел или должен был прочесть, сидел долго-долго, пока не начинал думать, что от одного глядения книга эта стала ему уже так хорошо знакома, что он в любую минуту может о ней поспорить. Но с кем?

Потом книга исчезала в темноте.

Его мать открыла собственное дело и арендовала эспрессо «Фиакерштюберль» на площади Кардинал-Нагль-плац. Решила, по ее словам, «работать на свой карман». Когда он заходил к ней, то получал сотню из кассы чаевых и порцию супа; теперь она варила фантазийные супы у себя в кафе и в меню называла их «Большая тарелка». Прямо перед эспрессо располагалась стоянка такси, которая и стала основой материна бизнеса. «Фиакерштюберль» служила таксистам вместо столовой, они проводили здесь свои перерывы, в ожидании пассажиров забегали выпить кофейку, а после смены налегали на «большую тарелку». Им нравились эти густые супы, как нравилась и госпожа Мария, проявлявшая, по мнению ее сына, жуткий оппортунизм — лишь бы угодить клиентам. Любые реплики — и антисемитские, и расистские, и буднично-фашистские — она встречала соглашательским смехом. А ведь в свое время в борьбе против брата-антисемита даже семью расколола. Если Виктор возражал, а то и кричал на нее со злостью и ненавистью и швырял ложку в тарелку с супом, так что брызги летели во все стороны, мать виновато говорила таксистам, что сынок, мол, еще не повзрослел. Ему было двадцать четыре года. С супами он покончил.