Изгнание из ада - [120]

И эта слеза скатилась в бороду. Все образуется. Родителям не удалось это увидеть. Увидеть… просто увидеть, своими глазами.

Манассия учился, проявлял ученость и пожинал похвалы наставников. Когда он дискутировал, хвалили его начитанность, многообразие продуманных аргументов, которые у него всегда выступали попарно и в своем стремлении к взвешенности регулярно взаимно уничтожались. Когда он выступал в ешиве, а в скором времени и в синагоге, хвалили его риторику, богатство применяемых им речевых фигур, каковое он черпал из систематического изучения античных образцов. Если он готовил речь, то сидел до тех пор, пока ему не удавалось включить в dispositio[54] каждый или почти каждый известный ему ораторский прием. При выборе слов — гиперболу, синекдоху (особенно изящно: pars pro toto[55]), перифраз, эвфемизм, метонимию, метафору и символ. В словосочетании — хендиадиойн, плеоназм, катахрезу, тавтологию (странным образом она всегда действовала!), оксюморон (гарантировал «глубину» речи), литоты. В построении фраз — анафору, хиазм (его он особенно любил, пока Абоаб не упрекнул его в «предательской страсти к распятию языка»!), эллипс и риторический вопрос… нет, этого последнего он избегал как излюбленного стилистического приема Абоаба. В логике мыслей — паралипс, прокаталептику (очень редко!), апорию (жаждая ее разрешить), параболу и аллегорию.

Он знал, что речь, умело использующая означенные приемы, удостоится похвалы, однако знал и что эти самые приемы приводили любую речь на грань, а то и за грань демагогии, а потому всякий вихрь риторических фигур охотно предварял фразой: «И заметьте, я говорю это без демагогии! А от сердца!» А в сердце у него хранились все эти правила.

Пожалуй, это были и все его «оригинальные» достижения. Он не принадлежал к числу оригинальных мыслителей. Он был одержим и в своем страхе перед провалом обречен на систематическое подражание. Сам чувствовал, что все это приемы, в смысле «чистые приемы», фокусы, ухватки, формализмы, благодаря которым неоригинальная мысль выглядит лучше оригинальной, изложенной без подобных выкрутасов. Он освоил этот способ, получал за него похвалы, даже когда сам еще оставался недоволен блестяще представленными формулами, прямо-таки ругал себя за то, что недостаточно хорош, слишком глуп и ограничен, — и вдруг понял: ему с легкостью удавалось снискать похвалу, мерило находилось не в нем, а в окружающем мире, он был лучше для других и чем другие, хотя себя самого не удовлетворял. Это понимание поразило его как молния, обожгло, ночью он глаз толком не смыкал, вслушиваясь в себя и слыша, как потрескивает внутри огонь, пожирает его, катастрофа и счастье: ведь благодаря этому, как он осознал, можно построить жизнь. Добиться почета, признания.

Однако: вправду ли он достиг искупления? Достаточно ли было этих фокусов? Заглажена ли вина? И возможно ли вообще загладить эту вину? Какую вину?

Этот кошмар.

Будь как камень! Он был слишком мягок. Но до сих пор всегда своевременно слышал призыв Эсфири: «Будь как камень!»

Вот ты сумел! — думал он, поднимая голову и глядя на сосуд с окаменелым эмбрионом на столе. Брат. Окаменевший в состоянии абсолютной невинности. Ты сумел! Ты теперь… Что? Нет, он не был оригинальным мыслителем. На нерожденном окаменелом брате не было надписи, не было ничего, что он мог бы цитировать, варьировать в ораторских фигурах и так сделать содержанием своих мыслей. И лишь эти два слова на миг оставались в мозгу, яркие, горящие, но недвижные, словно вот сейчас каменеющие: ты теперь!..

Трудно быть как камень. Стоило ему подумать, как родители ложились в гробы almocreve, и его тотчас одолевали сантименты. При одной мысли о Сеньоре, о коте, голос становился тонким и плаксивым, потому что он напрягал нижнюю челюсть, пытаясь сдержать слезы. Увидев лошадь, впряженную в тяжеленную телегу, он готов был от сострадания обнять бедолагу. «Отец говорил мне…» или «Мама все время твердила, что…» — любимые патетические присказки, предваряющие банальные истины, какими он, как ребенок, увещевал, себя самого. Эсфирь не могла припомнить ни одной из фраз, которые он приписывал родителям. Она лишь смотрела на него и качала головой:

— Вот что я тебе скажу! Делай что хочешь, но будь добр, так и говори, что это твое желание. И перестань, сидя полночи за книгами, твердить, будто так хотели родители! Будто ты у них в долгу! Они умерли. Что ты им задолжал? Если уж тебе требуется обвинительный приговор, пожалуйста: родители умерли и ты приговорен самостоятельно строить свою жизнь!

— Как ты можешь так грешить? Вдруг родители слышат нас?

— Ты веришь в воскресение из мертвых?

— Да! Если Бог всемогущ, а душа вечна, логично заключить, что…

— Слушай, братец! Не так уж это и логично! В чем тут логика? Я уже не говорю о том, можно ли вообще рассуждать о НЕМ в категориях логики! Стало быть, шаг за шагом: ГОСПОДЬ всемогущ. Согласен? Хорошо. Если ОН всемогущ, то в ЕГО власти и даровать людям вечную жизнь, то есть воскресить мертвых. Согласен?

Хорошо. Поскольку телесная оболочка истлевает, должно принять, что ГОСПОДЬ дарует вечную жизнь именно душе. Поэтому если они нас слышат, то находятся рядом как бы незримо. Верно? Да? Видишь, вот тебе первое противоречие твоей так называемой логики: если душа бессмертна и только душа продолжает жить на том свете, именно потому, что бессмертна, тогда я спрашиваю себя: при чем тут воскресение? Вечно живое продолжает жить вечно — где тут воскресение? Ведь тут все равно как если бы я вышла за мужчину, с которым только что познакомилась, и назвала это воссоединением. Минутку, погоди! Послушай меня. У нас же было второе условие, мы исходили из того, что это — доказательство всемогущества ГОСПОДА. Верно? Верно! Отлично! Как ты трактуешь всемогущество?