Изгнание из ада - [121]

— Всемогущий может все — все сделать, все решить, все осуществить! Может все, что хочет! Примерно так.

— Он может все, что хочет! Хорошо! И потому может даровать людям вечную жизнь! А значит, жизнь после смерти существует. Так? Почему ты киваешь? С чего это вдруг забыл свои собственные слова?

— Какие собственные слова?

— Ты не только сказал, что ОН может; ты сказал: ОН может все, что хочет! Вот! И теперь я спрашиваю тебя: ты, именно ты знаешь, чего ОН хочет? Ты хочешь вечной жизни, ты говоришь, ОН всемогущ, а значит, уже веришь, что ОН дарует тебе вечную жизнь, потому что может. А вдруг ОН не хочет? Всемогущество означает «мочь», но не обязательно означает «хотеть»! Если ОН захочет, то может даровать миру вечный мир… Может или нет? Может. Но хочет ли? Очевидно, нет! Вот видишь, как обстоит с всемогуществом! Как с завтрашней погодой: может пойти дождь, но необязательно! Ты уверен, что хочешь стать раввином?

— Ты же сама сказала, что мы, мы оба, знаем тайну воскресения. Ты, именно ты мне сказала: никогда не забывай об этом!

— Мы откопали мертвого кота! Собственными руками. Я думала, ты понял. Слушай, ты не задумывался о возможности заняться какой-нибудь светской профессией? Просто зарабатывать деньги?

На досуге Манассия предпочитал сидеть на ступеньках «Макома», глядя на своего сандака, драящего башмаки, слушал его рассказы и частенько с печальным выражением в глазах ронял:

— Отец всегда говорил, что…

Чем целыми днями занималась Эсфирь, Манассия не знал. И не спрашивал. Ей виднее, что делать. У него дел было по горло, и об Эсфири он думал примерно как о матери, к которой после напряженного дня приходят ужинать. Шесть часов занятий в ешиве, каждый день. Только в пятницу всего четыре часа, чтобы вовремя, до захода солнца, вернуться домой и успеть совершить очищение перед субботой. Сама суббота, конечно, от занятий свободна.

Ежедневно после четырех часов занятий они устраивали сообща полуторачасовой перерыв. Им подавали густой суп, большей частью крупяной. За трапезой разговаривать воспрещалось — недаром перерыв назывался суповым. «Суповой перерыв» предназначался для того, чтобы после изучения Священного Писания воспрепятствовать праздной мирской болтовне. Впрочем, никому из студентов вовсе и не хотелось нарушать запрет, все воспринимали его как отраду. Они ведь и так уже четыре часа непрерывно говорили, поневоле говорили: «изъясняя», то бишь продумывая, талмудические вопросы. Во время «допросов» — так именовались въедливые вопросы раввина по заданной теме, когда короткий ответ всегда был плох, ибо выдавал нехватку начитанности. И во время «защиты», сиречь диспута, когда студентов приучали после выступления коллеги, даже если они соглашались с изложенным тезисом, отыскивать и формулировать любые возможные критические возражения, дабы проверить, сумеет ли оратор опровергнуть оные. Ни дружбы, ни дешевой похвалы, ни вежливого согласия — здесь царила только истина и ее извилистые пути. После четырех часов изъяснений, допросов и защиты никто не горел желанием поболтать, тем более что после перерыва ждали еще два часа таких же занятий.

За супом следовало так называемое затемнение: каждый студент приносил себе из кладовой один из хранившихся там лежаков, легких, плетенных из ивовых прутьев коек, которые расставляли в ряд в школьной передней. Всем надлежало лечь и с закрытыми глазами дожидаться, пока не пересыплется песок в часах. Спать не обязательно. «Нельзя заставить человека спать» (рабби Узиил), но можно каждого человека научить благодаря затемнению (то есть закрытию глаз) расслаблять голову и тело!

Затем еще два часа занятий. Точно молния, указка раввина тыкала в книгу, скользила по строчкам, а студент, читая вслух текст на языке пророков, должен поспевать за ее движением.

Дважды в неделю после уроков в ешиве Манассия спешил прямиком в Свободный университет, где записался на «физику». И здесь за его обучение тоже платила португальская община Амстердама. Физика включала изучение законов природы и медицину. Его интересовала в первую очередь медицина. Сила тяготения и подобные феномены его не занимали. Их он принимал как данность. Тот, кто начинал научно размышлять над этим, оглянуться не успевал, как полжизни уходило на раздумья, почему человек не ходит на голове. Так казалось Манассии. То ли дело медицина: он слушал лекции Хёйгенса, ван дер Веена и Давида да Кошты, прозванного Давид ван Иоденхук, первого в Амстердамском университете врача-еврея, который был весьма спорной фигурой, ведь, нарушая с позиций науки какой-нибудь еврейский запрет, он тотчас сталкивался с ненавистью и резкими нападками единоверцев, а пытаясь соединить еврейские и природные законы, пожинал за свою ограниченность критику коллег-христиан.

Более всего Манассию увлекали анатомические уроки Хёйгенса и Тульпа, их он почти никогда не пропускал. Заглянуть в нутро человека! Но и видеть снаружи то, что напоказ не выставляют! Половые органы! Он не был вуайеристом, которому охота увидеть у мертвых женщин то, чего он не видел у живых. Его интересовали мужские гениталии. Обрезанные и необрезанные. Принципиальное строение пениса. Над Самуилом Манассией «Двухвостым» поначалу посмеивались из-за этой «зацикленности». До ушей рабби Узиила дошло, что его талантливый ученик не иначе как некрофил или гомосексуалист, и он вызвал Манассию на беседу. Научные рассуждения Манассии успокоили его — и привели к революции в технике ритуального обрезания. Изучая трупы мужчин-евреев, Манассия заметил, что даже при так называемых удачных операциях никто из мохелов не обращал внимания на проблему уздечки и тем более не решил ее. Уздечка — это маленькая кожная связочка, которая при необрезанном пенисе эластично связывает изнутри головку с крайней плотью. Не существовало ритуального закона, предписывающего удалять при обрезании эту связку. Вообще ни слова не говорилось о том, как с нею быть — сохранять или удалять. Манассия заметил, что обрезания, при которых уздечка волею случая сохранилась, почему-то «выглядели лучше» других. Рубец на конце ствола пениса казался меньше и не так выпирал, кожа на переходе к головке была эластичнее и менее подвержена повреждениям в случае… ну, очевидной нагрузки. И скоро он пришел к выводу, что при обрезании необходимо сохранять означенную связку. Завет с Богом, аргументировал он, создается через удаление крайней плоти, а не иссечение уздечки. В восемнадцать лет он не только опубликовал памятную записку для мохелов, но и разработал соответствующий инструмент, каковой сперва назвал «щит обрезания», а затем по-еврейски — «маген». Инструмент этот не только препятствовал ошибочному удалению уздечки, но и защищал от несчастных случаев, могущих привести к повреждению головки, как случилось с самим Манассией.