Избранный - [41]

— Ах вы, старый развратник. — Женщина выпрямилась.

— Я… — начал он, но понял, что в объяснениях нету смысла. Здесь, на этой кровати, он впервые за долгое время расслабился, успокоился, она же нарушила его спокойствие. Теперь он невольно видел в ней ту, кем она и была, и его тошнило при мысли, что Норман якшался с ней.

— Зачем он к вам приходил, мой сын? — спросил он.

— У меня тут бюро консультации граждан, — съязвила она. — Сами как думаете, зачем? Вы-то зачем пришли? Вот что интересно.

Рабби Цвек поднялся с кровати. Ему хотелось выбраться отсюда. Зря он поехал, только опозорился. Но женщина, похоже, не собиралась его торопить. Она подошла к сломанному стулу и осторожно села, отклонившись назад и широко расставив ноги, чтобы не упасть. Теперь халат распахнулся и выше, и ниже пояса, завязанного двойным узлом. Ноги она выбрила до колен, от колен же до самого паха на рябой коже дыбились волоски. Поза, в которой она сидела, была продиктована желанием не соблазнить, а всего-навсего удержаться на шатком стуле. Однако же рабби Цвеку виделось в этой позе не только стремление к удобству. Грудь он спрятал лишь потому, что так она выглядела неопрятно, а перчатку стянул, поскольку невежливо прикасаться к человеку, не сняв перчатки. Но сейчас, когда женщина приняла эту позу, его уже не заботила опрятность. Ему нравилось, как она сидит, и было мучительно стыдно, что это так его возбуждает. Уж много-много лет (а может, и никогда в жизни), подумал рабби Цвек, его тело не пронизывала такая дрожь вожделения. Он не пытался ее сдержать, и от стыда его трясло еще сильнее. Он обвел взглядом комнату и отыскал новое наслаждение в грязном белье, в груде ношеной одежды на кровати, в омерзительной нечистоте ее тела.

— Как звали вашего сына? — спросила женщина.

— Звали? Звали? — повторил рабби Цвек. — Зовут, зовут, мой сын жив.

— И как его зовут?

— Генри, — не раздумывая, ответил рабби Цвек и удивился, как быстро это имя пришло ему на ум. Так звали одного из бывших мальчишек-подручных в лавке, которого пришлось выгнать, потому что он щупал Беллу.

— Я не знаю ни одного Генри, — сказала женщина. — Да и они всё равно никогда не называют мне своих настоящих имен.

Интересно, подумал рабби Цвек, как представился ей Норман и какое имя назвал бы он сам, если бы она спросила. Он поймал себя на том, что направляется к ней, и, приблизившись, вдруг понял, что, хоть всю жизнь и смирял плоть, никогда не знал искушения. Он годами воздерживался — ради принципов, ради семьи, — но воздержание не составляло для него трудности. Теперь же он наконец познал искушение, и тело угрожало его предать.

— Господи, — пробормотал он себе под нос, замедлив шаги. — Я ведь уже старик. Так давно я жил без этого, так давно ничего не хотел. Почему же сейчас хочу? — Он почувствовал, что потеет. И замер. Он не спешил подойти к ней. В искушении была своя прелесть, и впервые в жизни он упивался ею. Скольких еще радостей он себя лишил? Все обстоятельства его жизни — покойная жена, Белла, замужняя дочь, полоумный сын — послушно улетучились из памяти; он ощущал лишь собственное разгоряченное тело. Он двинулся к женщине.

— Как выглядит ваш сын? — спросила она. — Я, кажется, догадываюсь, о ком речь. У меня не так-то много клиентов.

От ее вопроса он застыл на месте. На короткое время, пока плоть взяла верх, всё прочее утратило власть, теперь же, после ее напоминания, он увидел Нормана на больничной койке, клочок бумаги в кармане его халата и комнату этой женщины, с кем следовало разобраться здесь и сейчас. Он попятился от нее, ужаснувшись, что на миг пожелал разделить ее с сыном, и пламя похоти, только что лизавшее его тело, теперь обжигало стыдом. От унижения колени его задрожали, как вода[18]. Он коснулся плеча женщины. Она ни в чем не повинна. Время от времени она дарила Норману радость, и за это рабби Цвек был ей благодарен.

— Я пойду, — проговорил он. — Извините. Ошибка. Мы все ошибаемся. Я сам виноват, — добавил он, заметив ее вопросительный взгляд. — За другого вас принял. Но это не вы. — Он направился было к двери, но обернулся. — Вы добры, — сказал он. — Очень добры. Извините, ошибся я.

Он распахнул дверь и оставил ее открытой, чтобы свет из комнаты указал ему путь вниз по темной лестнице. Поспешно миновал приемную и прихожую.

Задыхаясь, выбрался по ступенькам на улицу, а очутившись на свежем воздухе, оперся на перила, чтобы справиться с холодеющим телом и жарким стыдом. Постоял, отдуваясь, и устало поплелся прочь. Язвимый стыдом, он пробирался вдоль стен и так стискивал зубы, что на лице его застыла свирепая ухмылка. Оскалясь, он испустил тихий звериный вопль, отделивший стыд от его существа. Он торопливо шагал к остановке. В автобусе он отвлечется на других пассажиров, на витрины за окном, на оплату проезда, может, даже разговорится с попутчиком.

К счастью, автобус не заставил себя ждать. Рабби Цвек вошел в салон, где уже сидели люди, и сел рядом с каким-то стариком. Но старик сошел на следующей остановке, рабби Цвек остался один, и ему ничего не оставалось, как только смотреть в окно. На этом маршруте не было магазинов, да и прохожие почти что не попадались, вдобавок автобус пустел с каждою остановкой. Чтобы отвлечься от мыслей, лучше идти пешком, а не сидеть в одиночестве, когда не на что смотреть и не с кем поговорить.