Избранные труды по русской литературе и филологии - [267]
Однако, не говоря уже о том, что Бухарин на самом деле не имел полномочий проводить самостоятельную культурную политику и тем более определять ее курс от имени партийно-государственных инстанций, ведущие ученые школы нимало не были склонны занять, как говорилось в докладе, «им по заслугам полагающееся место в кооперации работников-искусствоведов» и стать одновременно учителями «поэтики как технологии поэтического творчества»[1323]. Об этом свидетельствует эпизод, происшедший в ноябре 1934 г. и связанный, по-видимому, с устремлениями Бухарина и Горького, проявившимися вокруг писательского съезда[1324]. Л. Б. Каменев от имени Горького предложил Томашевскому, Тынянову, Эйхенбауму, Жирмунскому составить некую хрестоматию образцов «художественных приемов» (т. е. именно реализовать то амплуа «спецов», которое было им предназначено в докладе Бухарина), от чего они отказались как от халтуры, предложив в ответ «начать заново научную разработку формальных проблем»[1325]. Для них то, что говорил Бухарин и вскоре Каменев, явилось только подтверждением свершившегося в 1929–1930 гг. конца школы, хотя в данном случае подтверждением политически мягким по сравнению со слышанным ими в свой адрес ранее.
Между тем Рудаковым соответствующий раздел доклада Бухарина должен был восприниматься в ином ключе и служить указанием на практическую возможность применения идей школы. Человек младшего поколения, уже не заставший в дееспособном возрасте тех условий, в которых протекала основная работа формалистов, он изначально не мог не учитывать просто как данность ограничений, задаваемых науке государством, и, готовясь к ученой карьере, не мог не готовить и определенную мыслительную стратегию – на случай мало-мальски благоприятного изгиба культурной политики (каким и стал доклад Бухарина). Это должно было побудить его с особенным вниманием отнестись к тому, чтó Эйхенбаум (в дискуссии в «Печати и революции», материалы которой, вероятно, изучались Рудаковым в ГИИИ или позднее) называл точками соприкосновения формализма и марксизма. Он говорил о них в плане нейтральной «типологической» констатации, не делая отсюда каких-либо существенных выводов, – для Рудакова же эта тема потенциально приобретала значительный вес. Центральной точкой соприкосновения было, по Эйхенбауму, изучение закономерной эволюции – в отвлечении от случайного, индивидуального генезиса явлений, от личности деятеля (в высшей степени характерна эта вера крупного ученого в «научность» марксистской идеологии и, соответственно, в то, что большевистский вождь, с которым он спорит, должен и к литературе подходить научно)[1326]. Именно такова история литературы без «авторов, дат», о которой мечтает Рудаков, с опорой на более позднюю работу Тынянова. Вполне вероятно, что вопрос о том, что понимают под марксистским литературоведением и как сюда относится формализм, обсуждался с Мандельштамом. Еще более вероятно, что эти разговоры касались писательского съезда, а также деятельности и высказываний Бухарина, который по понятным причинам особо интересовал поэта[1327].
Рудакова не должно было смущать и намерение партийных идеологов, а затем и Горького назначить формальному подходу прикладное применение. Он, надо думать, хорошо понимал, что при существующем порядке вещей чистая наука в гуманитарной сфере не будет позволена ни при каких обстоятельствах, и, как уже говорилось, готовился совмещать построения научного характера с оценками критика и автора-стихотворца, а, скажем, обучать «поэтике как технологии поэтического творчества» едва ли было бы для него заведомо неприемлемым занятием. Скорее, напротив, он должен был в этом специальном смысле интересоваться упомянутыми выше книгами Томашевского и Шкловского, «Школой писателя» (1929 и 1930) Г. А. Шенгели и его многократно переиздававшейся брошюрой «Как писать статьи, стихи и рассказы», а с другой стороны, пособиями, уже всецело выдержанными в духе текущего десятилетия, – например, появившимися в 1934–1935 гг. учебниками Л. И. Тимофеева[1328] по теории литературы (родственными по общей идеологической ориентации прочитанной в Воронеже Рудаковым книге А. Волкова).
Идеологические и политические перипетии первой половины 30‐х гг. мэтры не рассматривали в плане возможности или невозможности возобновления прерванных формальных штудий – энергия уже была переключена на традиционную филологию, преподавание либо художественную работу. Необходимо учитывать и серьезные внутренние, методологические трудности, которые они испытывали к моменту фактического прекращения деятельности школы. Рудаков, как можно предполагать, напротив, именно с надеждой на исполнение своих литературоведческих желаний приглядывался к таким поворотам, как роспуск РАППа, повышение в идеологическом ранге национально-народных ценностей, приближенных государством по значению к главенствующей интернационально-классовой доктрине. В этот контекст попадал и съезд писателей. Произвольность, непредсказуемость изменений идеологического антуража (характернейший признак тоталитарной государственной идеологии) как раз и могли питать надежду на то, что в один прекрасный момент будет востребован и формальный подход либо появится шанс использования его de facto, возможно, в комбинации с каким-либо другим не собственно идеологическим подходом. Так, в речи на съезде Н. Асеев, отметив, что Бухарин говорил о формалистах «без зубодробительства» (но, в свою очередь, Асеев повторил: «Формализм, будучи неправилен по установкам <…> должен был отказаться от своих позиций»), попытался связать «анализ поэтических форм» с учением Н. Я. Марра. В эту сторону, по его мнению, могло бы пойти «творческое развитие формалистических течений»
