Избранные труды по русской литературе и филологии - [269]

. Рудаков, как и Б. И. Коплан, был привлечен в начале 30‐х гг. к собиранию и библиографированию сочинений Кюхельбекера в связи с подготовкой к широко задуманному изданию; впоследствии Тынянов был вынужден скорректировать свои планы в соответствии с реальными издательскими условиями, не позволявшими рассчитывать на близкое к полноте собрание сочинений. Сотрудничество Рудакова («сбор печатных текстов») он отметил в сборнике Малой серии «Библиотеки поэта»[1334]. Рудаков предполагал (в письме от 23 марта 1936 г.), что обстоятельства не позволят ему возобновить участие в подготовке этого издания (и что работу закончит В. Орлов «или еще кто» – замечание, указывающее на то, что Коплан стал играть активную роль в издании уже после того, как Рудаков отправился в ссылку, – иначе Рудаков назвал бы в первую очередь его). Скорее всего, так и случилось. 29 ноября 1935 г. Тынянов писал Шкловскому о том, что «кончил Кюхельбекера – для малой серии»[1335]; но он, по-видимому, предпочел отложить печатание до тех пор, пока будет составлено основное собрание стихотворных произведений. Работа, которой все больше препятствовала его болезнь, растянулась еще на два с лишним года. Рудаков, таким образом, мог успеть продолжить сотрудничество с Тыняновым и Копланом, однако какими-либо определенными сведениями на этот счет мы не располагаем.

В Воронеже Мандельштаму удалось получить возможности литературного заработка на радио и в местной печати (см. выше), и он пытается создать подобную же возможность для Рудакова как знатока творчества поэта-декабриста (20 и 22 июля 1935 г.). Между тем Кюхельбекер и Тынянов становятся темой расспросов «какого-то дяди» из НКВД (письмо от 13 января 1936 г.) – характерная параллель к сообщению Н. Е. Штемпель о том, как Мандельштам читал по телефону стихи следователю, «к которому был прикреплен»[1336].

Но в одном эпизоде Кюхельбекер фигурирует вне всех подобных специфических обстоятельств – как историко-литературный прообраз, который Мандельштам подыскивает самому себе (11 июня 1935 г.). По поводу этого эпизода уже отмечалось, что упоминание рядом имени Катенина ведет к работам Тынянова[1337] (Катенин и Кюхельбекер для него – деятели архаистического движения в поэзии 1810–1820‐х гг.), актуализация которых для Мандельштама в период общения с Рудаковым после сказанного не требует новых пояснений. Общий смысл его уподобления «Что я? – Катенин, Кюхля…» и т. д. – очевиден: поэт, язык которого содержит архаистические черты, не понятый современниками, подверженный их насмешкам и гонимый государством (последний признак относился не только к Кюхельбекеру, но в некоторой степени и к Катенину; очерк его политической биографии, написанный Ю. Г. Оксманом, был опубликован в 1934 г. в пушкинском томе «Литературного наследства» – там же, где и работа Тынянова «Пушкин и Кюхельбекер»). Но гипотетически противопоставляя себе в положении «Катенина, Кюхли» – Есенина и Павла Васильева, Мандельштам вносит существенный осложняющий нюанс: он предполагает, что в данных социокультурных условиях востребован поэт открыто эмоционального типа, непосредственно принимаемый народной аудиторией в качестве национально и социально тождественного ей, «своего», тогда как обречен на непонимание и отчуждение поэт, живущий преимущественно в культурно-историческом мире, преломляющий эмоцию в семантически сложном языке, но не обладающий той свободой от эстетической условности, какая была свойственна упоминаемому далее в мандельштамовском «монологе» Хлебникову. Это свойство последнего характеризовал Тынянов в известной статье 1928 г., а еще ранее сам Мандельштам, писавший о Хлебникове в 1922 г.: «Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе – железнодорожный мост или „Слово о полку Игореве“»[1338]. Понимаемое так рассуждение Мандельштама отчасти перекликается с его автохарактеристикой 1928 г. (в ответе на анкету газеты «Читатель и писатель»): «Приношу ей (революции. – Е. Т.) дары, в которых она пока что не нуждается»[1339]. Не вдаваясь здесь в более сложный вопрос об усилении фольклорных элементов в стихах воронежского периода и о соотношении с Есениным и «крестьянскими» поэтами[1340], можно сказать, что замысел «фольклорной книги» (30 сентября, 17 ноября 1935 г. – ср. в письме от 31 мая 1935 г.) – это попытка принести нужный дар и сократить расстояние между собой – «Кюхлей» и воображаемым социально-авторитетным поэтом.

По-видимому, трактовка Мандельштамом своего положения через уподобление Кюхельбекеру сказалась и на упоминании об отношении к нему формалистов. Уравнивая оценки символистов и формалистов, он достаточно вольно трактует факты (в значительной мере уже историко-литературные). Если даже оценки символистов несводимы к «отрицанию» (в частности, Вяч. Иванов, как известно, именно «признал» «Камень»), то формалисты всегда считали его поэзию значительным явлением. В этом сходились умеренный Жирмунский и радикал Шкловский; Эйхенбаум и Шкловский приветствовали и «нового» Мандельштама в 1932–1933 гг.[1341] – последние перед катастрофой 1934 г. высокие оценки его творчества, исходившие от столь авторитетных экспертов. Рудаков был последователем формалистов и в этом. Но оценка Шкловским «Путешествия в Армению» (в статье «Путь к сетке» – Лит. критик. 1933. № 5) могла быть воспринята поэтом «кюхельбекерно», хотя и здесь Мандельштам был назван «огромным поэтом»