Избранные труды по русской литературе и филологии - [270]

.

Последняя группа высказываний Рудакова, имеющих отношение к Тынянову, касается внешних обстоятельств, административных и бытовых. Ситуация была для него неизмеримо проще, чем для Мандельштама, хотя условия воронежской ссылки оказались для них сходными. Рудаков хлопочет о пересмотре дела и возвращении, о чем Мандельштам не мог и мечтать, – и надеется на помощь Тынянова, который письменно засвидетельствовал бы его филологическую квалификацию. Как можно понять из письма от 3 октября 1935 г., Рудаков предполагал, что Мандельштам мог стать посредником в этом деле. Далее начинается ожидание, и, пока от Тынянова нет ответа, ожидающий иногда отводит душу в крепких выражениях (то же по адресу Пастернака). Написанная Тыняновым 5 декабря 1935 г. характеристика (в прим. к письму от 15 декабря 1935 г.) вызвала удовлетворение, смешанное, однако (как и в отношениях с Мандельштамом), с самолюбивыми претензиями. Поскольку прошение о пересмотре дела было, как гласил ответ из прокуратуры СССР от 19 января 1936 г., «оставлено без последствий»[1343], хлопоты возобновились (письма 1 февраля и дальнейшие), и Рудаков снова надеялся получить помощь Тынянова.

К этому обзору эпистолярного материала остается добавить то немногое, что относится к затронутым темам в публикуемом ниже «трактате» Рудакова «Город Калинин»[1344]. Цитируемая им записка Тынянова косвенно подтверждает, что они встречались по возвращении Рудакова из ссылки (хотя и не позволяет с определенностью решить вопрос о хронологии его участия в издании Кюхельбекера), может быть, и перед отъездом Тынянова из Ленинграда в середине июля 1941 г. Вряд ли тяжелобольной Тынянов, находясь в эвакуации, стал бы писать достаточно далекому для него человеку, с которым расстался семь лет назад. Приходится лишь гадать, была ли их заочная беседа (в которой вновь фигурирует Кюхельбекер) последней. Когда в апреле 1943 г. Тынянова привезли из Перми в Москву, Рудаков находился там же. Он общается с Э. Г. Герштейн, Н. И. Харджиевым, Е. Я. Эфрон, в июле посещает заседание пушкинистов и проводит вечер в филологических разговорах (в частности, по поводу его диссертации о «Медном всаднике») со Шкловским и Б. В. Казанским[1345]. Он, конечно, должен был быть осведомлен о состоянии Тынянова, возможно, навещал его или писал ему. Это могло происходить до ареста Рудакова в августе 1943 г.[1346]

«Город Калинин» интересен, в частности (под нашим углом зрения), в сравнении с теми замыслами, которые намечены в письмах. Трактат представляет собой прежде всего путеводитель по стихам, ключ и комментарий к ним – несомненно, применяющий к собственному творчеству опыт аналогичной работы с текстами Мандельштама и наблюдений над возникновением его стихов, трансформацией в них бытового и культурного материала. В свете воронежского отрезка биографии Рудакова это применение может рассматриваться, с одной стороны, как результат изучения «Разговора о Данте» (упоминание его в гл. XXI – возможно, первое в письменных сочинениях современников поэта), а с другой – как реализация давних филологических устремлений автора. Как мы помним, существовали, в том числе в «Разговоре о Данте», точки соприкосновения Мандельштама с формальной школой, поэтому указанные два аспекта могли для Рудакова составлять единое культурное целое.

Однако очевиден ряд существенных отличий от воронежских замыслов, сохранявших, как показано выше, связь с тыняновским пониманием теоретически обоснованной истории литературы и предполагавших (хотя бы платонически) развить его на материале русской поэзии XX века. Теперь же и оптимист Рудаков, видимо, осознал, что объект его интереса не образует в «нашей науке» (гл. XVII) полноправных исследовательских тем. Говоря о «непростительных безобразиях» литературоведения, он как всем ясную данность констатирует: «Понятно, когда не знают своих поэтов XX века» (там же). За этим «понятно» – и гибель Мандельштама, и опыт конца 30‐х гг. вообще (и прогноз, оправдавшийся в ближайшую четверть века). Не исключено, что Рудаков знал статью Р. О. Якобсона «О поколении, растратившем своих поэтов», хотя бы в пересказе Мандельштама, который высоко ее ценил[1347].

Что касается литературоведческой методологии, то единственной областью, где тяга Рудакова к изучению формы еще могла хотя бы в некоторой мере реализоваться, было стиховедение на классическом материале – и он подготовил работу о стихе «Медного всадника»[1348], которая несколько раз упоминается в трактате.

Конечно, никак нельзя сказать, что обращение к стиховедению было только вынужденным. Но трактат показывает, что автор, во всяком случае, не намеревался ограничить себя стиховедением в строгом смысле слова (и тем более текстологией типа работы о Катенине – ср. в письме от 15 декабря 1935 г. о желании вылезти «из „текстологов“ в „гении“»). Трактат, помимо того что является реальным комментарием к стихам определенного периода, есть еще и опыт своего рода индивидуальной поэтики, свободно оперирующей элементами тематики, метрики и ритмики, композиции, поэтической лексикологии и синтаксиса, но в то же время – психологии творчества и биографии. Это смешение субъективных авторских показаний с положениями научного происхождения и назначения характерно для литературоведения между формализмом и структурализмом – в период, когда в России поэтика фактически перестала существовать. Обычно вместо нее использовали свидетельства писателей о творческом процессе, накоплении и отборе материала, поисках деталей, языковой работе и т. п., тогда как научную функцию стремились приписать сугубо идеологическим установкам (последнее имело место и в самой государственной идеологии, относительно которой утверждалось, что она основывается на научных посылках – «научный коммунизм» и т. д.). Текст Рудакова, однако, полностью свободен от советской догматики, что создает редкую возможность чтения в плане чистой истории филологии. Представления о «динамизации материала», о теме как абстракции, отвлеченной от конкретного словесного построения (гл. IV; ср. экспансию понятия «тема» в официальном литературоведении), восходят к формалистским источникам, а ряд наблюдений над тем, «как сделаны» стихи, перекидывают мост между этими источниками и позднейшими разборами и анализами поэтических текстов, характерными для филологии 60–70‐х гг. – времени возрождения поэтики.