Избранные произведения - [74]

И с тобой произойдет то же самое, мой брат. Ты здесь, и, пока ты здесь, заострившиеся черты твоего лица говорят о том, что это ты, хотя и белый, как саван; я буду неотрывно смотреть на тебя и заставлю возродиться жизнь, покинувшую тебя через пулевое ранение вместе с кровью. Ты уже не Маниньо, однако ты еще здесь. А потом, что будет потом? Смогу ли я уничтожить все фотографии, будешь ли ты со мной всегда? Только зачем мне желать, чтобы ты был со мной, если тебя уже с нами нет? Мама навеки сохранит тебя в памяти, она носила тебя девять месяцев под сердцем, и это превыше всего. Рут навеки сохранит тебя в памяти, она всю жизнь носила твой образ в душе, мечтая с тобой встретиться, ты любил ее, и вся ее дальнейшая жизнь пройдет в одиночестве неутолимой любви, которую она станет баюкать, как ребенка, в остановившемся, точно окаменелом времени. Но я не носил тебя ни под сердцем, ни в сердце, так останешься ли ты навеки в моих глазах, наших глазах, унаследованных от старого Пауло? Я знаю, что нет, иначе бы я солгал тебе и опорочил ложью твою короткую и прекрасную жизнь: я забуду. Жизнь — это нечто очень конкретное и субъективное, все остальное — смерть.

Смех не умирает, он бессмертный. И Маниньо, лучшему среди нас, выпала на долю судьба падающих звезд — перед ним простирались покрытые песком просторы муссека, следы его ног были усыпаны цветами, а затем он угас среди звездной пыли.

— Пойдемте-ка лучше в поле! На этом асфальте и двух шагов не сделаешь!..

С красной земли поднимается пыль. Рут с нами нет, только Маниньо и Марикота кружатся в стремительном ритме танца. Я прошу его хотя бы снять военную форму, он захлопывает дверцу такси, гладит меня по голове, улыбается. Смех не умирает, я спокоен.

— Предрассудки, Майш Вельо! Вот увидишь!..

Я вижу и думаю, что Маниньо всегда лучше всех, что он всегда прав, даже когда это не так, потому что у него есть право ошибаться, ведь он никогда не станет старшим. Но я еще не знаю, что он действительно никогда не станет старше, потому что через несколько месяцев прочертит, точно падучая звезда, небосклон своего смеха; пуля настигнет его даже не в бою. И конечно, он будет оплакивать такую смерть, если она ему суждена. Я думаю об этом, держа в объятиях Рут, спокойную и безмятежную, сосредоточенную на каком-то своем особом внутреннем ритме. Марикота — полная противоположность ей во всем: она громко хохочет, кокетничает, словно опьяненная тем, что танцует с полководцем королевства самбы.

— Понимаете, завтра я могу умереть. Так почему бы сегодня мне не вспыхнуть как спичка, потеряв голову от прикосновения к нежной коже ваших плеч?..

Столько раз можно прочесть эти невысказанные слова в глазах улыбающихся юношей на новогоднем балу, и Марикота с ее шумной радостью и широкой улыбкой словно солистка, сивилла в хоре тех, кто, подобно ей, дарит партнеру не одну только возможность полюбоваться нежной кожей плеч, а истинное блаженство:

— Давай лучше сегодня проведем ночь вместе. Мало ли что может случиться завтра, перед самым моим отъездом!..

Осталось недолго, всего полчаса, и мы вступим в третий год войны, новогодний бал продолжается, а я больше не могу, я не выдержу до полуночи, я не хочу оставаться здесь до полуночи, ведь мне тоже придется слушать, как произносят тосты, пускай я буду сидеть тихо и молчать, все равно придется слушать, а я этого не хочу, потому что Маниньо станет яростно, с ненавистью кричать: «Да здравствует война!» И все началось с твоего взгляда, милейший офицер, любитель крепких коктейлей, теперь тебя в зале нет, но я все еще ощущаю твой взгляд на обтрепанных манжетах моей рубашки; с вопроса Марии: «Это от костюма или еще от чего-нибудь?» — хотя наши пути давно разошлись; Маниньо танцует с Рут, никогда в жизни я не видел таких умиротворенных и блаженно-серьезных лиц, как у них теперь, и оттого мне еще больнее, я хочу взорваться, ведь я могу, и вдруг на меня нашло, я закрыл глаза, одна, две, три порции виски — и вот эти два лица снова передо мной, теперь мне уже все равно, пускай они меня преследуют.

Все дамы на балу разряжены, точно ослицы в цирке, дочери одеты чуть поскромнее, чем мамаши — ведь этот залежалый товарец уже не пользуется особым спросом, надо суметь его подать покупателю, показать, так сказать, товар лицом, я снова хочу взорваться: яркая упаковка тоже соблазн, платье — броский ярлык, белое в сочетании с розовым, перламутрово-серым, цвета зеленого мха, белоснежное, кипенно-белое — все это олицетворяет чистоту; для этих маменькиных дочек, которых любящие родители держат в святом неведении, в вакууме целлофановых пакетов, точно скоропортящиеся продукты, сажают в долине реки Ложе апельсиновые деревья и орошают их кровью, пусть только они поскорее зацветут…

— Mbumbu iala bua mbote, ita mixoxo![34]

Айюэ́, выдающая себя за белую мулаточка в третьем поколении, что танцует со мной, неужели ты поступишь так же, как толстозадая корова, моя сестра, и захочешь «улучшить породу», вычеркнуть прекрасное слово «Луанда» не из удостоверения личности, а из твоей крови. Ты обзаведешься текущим счетом в банке, станешь говорить с лиссабонским акцентом, как подлинная столичная жительница, а если бы я сумел достучаться до твоего сердца и разбудить гены твоей бабушки, ты заговорила бы совсем по-другому, на кимбунду: