Избранные произведения - [76]

Убивать или умирать, идти на войну или дезертировать — вот наши четыре времени года.

И когда ровно через минуту и пятьдесят три секунды ты поцелуешь Рут, потому что наступит полночь и начнется 1963 год, третий год войны, в глазах твоих отразится лишь печаль Зиты.

Я иду по улице, ведущей в каменоломню, сегодня суббота, мы, ребята из Макулузу — Пайзиньо, Кибиака и все остальные, — связаны веревкой, и чернокожий учитель шагает рядом с нами. Он вспотел, приказывает, куда идти дальше, однако даже теперь веселье брызжет в нас через край. Мы наказаны, но связывает нас не веревка, удерживающая всех в одном ряду, а иная, невидимая нить, ибо наши недруги из Кармо, Ингомботы и Макулузу уже знают: мы решили сыграть с нашим учителем очередную шутку, никто не признался, что это сделал именно он, и тогда наказали всех. Солнце смеется вместе с нами, и мы заливаемся хохотом, тщетно пытаясь сохранить серьезную мину, нас еще ожидает наказание. И отец на пороге дома грозит мне ремнем:

— Погоди, вот я тебе задам, когда вернешься!.. С ними надо держать ухо востро, сеньор Симеао! Им бы только кататься на лодке да бездельничать, а родителям приходится тратить на учебники последние гроши…

Сейчас будет выходить похоронная процессия, я убегаю в церковный сад, я хочу увидеть Маниньо только на кладбище в квартале Крестовое нагорье, я хочу засмеяться вместе с ним, вот он стоит в дверях домика, где живет наш приятель Шошомбо, и, приложив рупором руку к губам, громогласно стыдит всех нас:

— Uatobo! Uatobo! Ukamba о sonhi…[36]

Мы почти одинаково свободно говорили на двух языках, наша процессия по пути повстречалась с группой законтрактованных на принудительные работы, их сопровождает сипай[37], и, завидев нас, они начинают смеяться, а мы смеемся над ними, ведь я еще не знаю, что работать на прокладке дороги, получать от сипая удары кнутом из гиппопотамовой кожи, обжигать босые ступни раскаленным, как железо, гудроном — не приносит радости, которая переполняет наши сердца, и, так как учитель Симеао, понукая нас, дергает за уши, они, настоящие узники, поют нам, узникам понарошку:

О Мария, о Зе,

Голова обритая

Курица убитая…

Маниньо отправляется вместе с Рут на прогулку, оба хохочут как сумасшедшие, никто никогда в целом мире не будет больше так хохотать, — мой мир тесен, он ограничен церковью Пресвятой девы Кармо, сейчас выйдет похоронная процессия вместе с командиром отряда, где сражался Маниньо, слесарем Брито, мамой.

Группы скованных за шею рабов, процессии мертвецов, узников-африканцев, законтрактованных на принудительные работы, демонстрации свободных людей — вся история проходит у меня перед глазами, — это последнее, о чем я успеваю подумать, прежде чем берусь, улыбаясь, за край гроба Маниньо, мертвого капитана смертей в непроходимых лесах нашей родины Анголы.

С грохотом отворяются ворота из кованого железа, залитое солнцем кладбище, тишина, и больше ничего. Может быть, потому, что мертвецы надежно упрятаны под землю и похоронены по всем правилам, каждый в своей могиле с крестом в изголовье, а кости большинства из них истлели в положенный срок? И больше ничего, а в древние времена… да, в древности стоило умирать. Вместе с усопшими в гробах покоились предметы повседневного обихода, необходимые нам в жизни, любви, радости, печали и горе: домашняя утварь, всевозможные маленькие вещички с надписями, указывающими, кому они принадлежали, папирусы, драгоценности и подарки, сосуды с медом. Да разве мертвы люди, найденные в ледяной пещере в Андах?! Радостно через столько лет после рождества Христова узнать, что эти два существа, погребенные в пещере — да можно ли сказать, погребенные? — скорее посаженные, точно растения, посеянные, схороненные, любили друг друга при жизни и после смерти так и остались возлюбленным и возлюбленной, и, как знать, вдруг семена пшеницы, что сеяли в те далекие времена, стрелы для охоты на диких зверей, сосуды с водой, к которым прикасались их губы, и сапфировые глаза этих людей помогут нам понять то, чего мы не в состоянии увидеть сами: что эти обнаженные перед судом нашего двадцатого века страданий и лицемерия скелеты — двое влюбленных. И нам придется принимать снотворное, чтобы уснуть, когда окончатся похороны, я приму одну, две, три таблетки, потому что отдых во время искусственного, вызванного пилюлями, сна мы предпочитаем бессоннице, порожденной думами о смерти, о любви.

Жизнь — это не само время, а лишь воспоминания о нем, мы его уже забыли и хотим поскорее очутиться в двадцать первом веке.

Пайзиньо, сможешь ли ты выдержать пытки? Лишь когда заскрипели кованые ворота, у меня впервые возник этот вопрос, я ни разу не задавал его себе с тех пор, как несколько часов назад был вместе с Марикотой свидетелем твоего ареста на улице, а потом разглядывал в зеркале свои глаза и глаза моего двадцатичетырехлетнего портрета, отражающиеся в том же зеркале, и тогда меня вновь охватило сумасбродное желание рассмеяться, только рядом со мной нет даже Мими с ее неудовлетворенной страстью к моему погибшему брату, нет слесаря Брито, убийцы благородных побуждений в подростках, нет капитана из отряда Маниньо. Рядом одна мама, ты летишь ко мне, раненая старая птица, и жаждешь найти приют на подточенной волнами скале твоего единственного оставшегося в живых сына, но меня все не покидает желание рассмеяться. Видишь, как трудно сохранить респектабельность в час, когда смерть жалит нас в самое сердце, и полицейский, регулирующий уличное движение с важным видом, в полном соответствии с бляхами, яркой формой, знаками отличия и еще черт знает чем, означающим его повышение по службе, командует: направо, направо, налево! А в сердце направо течет венозная кровь, налево артериальная, или наоборот? Знают это непроходимый лес, густая высокая трава, выстрел из карабина, твое искаженное горем лицо, мне больно на него смотреть, мама.