Избранные произведения - [68]

— Да поможет вам бог, сеньор!

— Мой сынок, мой сынок! Айюэ́, моего сыночка убили! — только ли этот крик я слышу или целый хор, составленный из миллионов подобных криков?

Мать убитого юноши не замечает обступившей ее толпы, она ни на кого не глядит, лучше не смотреть на опущенные долу глаза и перепуганные лица, мало-помалу радость вырвавшегося на волю страха проходит, и люди разбредаются по домам; матери горько видеть бессмысленную улыбку, застывшую на физиономии одноглазого убийцы ее сына; она хочет лишь того, что уже невозможно, что никогда больше не повторится: чтобы на следующий день после обычного завтрака — жареных кукурузных початков, маниоковой каши, земляных орехов жингуба — ее сын отправился обычной дорогой в контору и восьмой день сделался бы для них днем радости. Она думает только о своем сыне и даже не замечает, что толпа убийц рассеивается. Но я не прощу — все во мне содрогается от негодования, — я никогда не прощу этой смерти, очевидцем которой был; «учиться, организовывать; вести пропаганду, организовывать, организовывать», и Пайзиньо думал, много думал, а не просто принимал на веру советы старших товарищей. Знаешь, мама, как это больно, когда после бессонных ночей, неуверенности в себе, сомнений, споров и размышлений выстроишь наконец все аргументы в стройный логический ряд, точно сработаешь своими руками ладную хижину на сваях под тростниковой крышей, и вдруг тебе скажут, что она непригодна для жилья — в ней нет выхода или входа? Только пожив в такой хижине, можно узнать, подходит она нам или нет. И это причиняет боль, как тебе причиняет боль смерть Маниньо, вот ты снова глядишь на него невидящими глазами. Потому что наши идеи выношены и взлелеяны нами точно так же, как ты вынашивала и лелеяла своего младшего сына, и мы защищаем их в чреве нашего ума от миллионов других клеток, стремящихся оплодотворить эти идеи, ведь только одна из клеток способна принести долгожданные плоды.

— Мой сынок! Мой сынок, убили моего сына!

Сам ли я это думаю, представляю себе, воображаю, или мне в действительности слышится этот крик? Я поднимаю голову, оборачиваюсь назад и вижу тебя, мама, как же я забыл о тебе, mater dolorosa?[28] А ты все причитаешь:

— Сынок! Сыночек!

Кожа его бела, а сейчас он белее, чем саван, и не может услышать твои трогательные, исторгнутые горем слова. Они укрепили бы в нем ставшую непреклонной решимость покончить с войной ее же оружием — забросать гранатами, измотать поскорее ее силы, с чем я абсолютно не согласен.

Но я никогда не прощу тебе этого убийства, слесарь Брито. Даже если матушка Лемба, или Нгонго, или Кибуку простят тебя, я не прощу никогда, и, пока я жив, перед моими глазами будет стоять эта картина, а ведь я еще четырнадцатилетним мальчишкой научил тебя тому немногому, что знал сам, и получил от тебя урок важнейших жизненных истин, выраженных простыми словами, и ты уничтожил, убил их собственными руками, раскроив череп этому юноше в белых брюках. Помнишь, ты говорил мне, когда мы однажды обедали, сидя под бугенвиллеей, усыпанной белыми цветами:

— Классовая борьба! Я рабочий!

И я не могу простить, никогда в жизни не прощу тебе этого, слесарь Брито, — ведь ты уже был рабочим.

Если вы постоянно требуете от меня воспоминаний, будущее уже прожито здесь, в гробу, в полумраке церкви Пресвятой девы такой-то, прошлое — мягкая постель никогда не испытанного мною блаженства, а настоящее — это вот что: выцветшая от солнца фотография, голые стены, чернокожий учитель начальной школы — сейчас его уже нет в живых, — и я читаю по складам, стараясь произносить слова как можно лучше, я только год прожил в зоне распространения языка кимбунду: «Педро, что это за книга в зеленой обложке, которую дал тебе дедушка?»

— Нет, спасибо, преподобный отец! Я листаю букварь просто для развлечения… Здесь я впервые начал читать…

Не делай такого удивленного лица, мой бесполый ангел, не строй мне такой гримасы, ты же отрицаешь политику ассимиляции, не-дискриминации, не-эксплуатации и прочих -аций, особенно если перед словом, оканчивающимся на -ация, стоит отрицательная частичка «не», а потому не говори мне, устремив глаза на грубые деревянные скамейки, что здесь обучаются только африканцы — дети прислуги, жаждущие знаний и не имеющие возможности посещать обычную школу, — потому что я сам тут учился и моим рукам и ушам здорово доставалось от учителя, он был черней, чем зрачки твоих глаз, и по приказу моего отца привязывал меня к длинному шесту, пока отец вполголоса оскорблял его, да и он себя тоже, за то, что ему приходится бить меня, белого ребенка, вот здесь, на теле еще остался след от побоев — хочешь взглянуть? — а здесь от сумки из матебы с грифелем, грифельной доской и букварем Жоана де Деуса, той самой «книгой в зеленой обложке, которую дал тебе дедушка», бегавший мальчишкой в окрестностях португальского городка Назаре, как тут, в муссеке Макулузу, бегаем мы — Маниньо, Пайзиньо, Кибиака и я.

— Будь у меня деньги, ни за что бы не отдал его учиться к этому черномазому.

Я слышу, отец, как ты с только тебе присущей интонацией, исполненной презрения, говоришь «черномазому», и даже кустики волос в твоих ушах дрожат при звуке громового голоса, и я тут же делаю постную мину, мама сразу догадывается, в чем дело, ведь сегодня воскресенье, и он, мой учитель, делающий со мной все, что ты ему велишь, сидит рядом с тобой за столом, вы едите уху с сомом, прачка, мать Пайзиньо, специально приходила ее готовить. Кажется, есть и другие гости из нашего квартала, земляки, двоюродный брат из Голунго, а может быть, с кофейной плантации, толком не знаю, потому что мне грустно, и я смотрю только на маму, а она, веселая, снует взад-вперед и подает то вино, то маниоку, то рыбу, потом вы, осовевшие, отправитесь посидеть на свежем воздухе под мандиокейрой и обменяться новыми анекдотами, прихватив с собой глиняный кувшин с вином, мама в одиночестве сядет за стол обедать, а прачка станет есть в кухне на полу — точно собака, думаю я, — она и впрямь напоминает мне щенка. Твои усталые глаза, мама, заглядывают мне в лицо, и ты ласково, нежно говоришь: