Избранные произведения - [65]

Моя ситцевая блузка

Расползается по швам,

Что надеть мне, прям не знаю,

Салазару стыд и срам!

Где тут думать о богатстве,

Нищета стучится к нам!

— «Дарственная короля дона Себастьяна… Пауло Диазу де Новайсу и его наследникам капитании[24] и губернаторства в Анголе», да еще с тогдашней орфографией и всеми особенностями стиля той эпохи: «Поселите на означенной территории капитании сто жителей с их женами и детьми, и пускай среди них будет несколько землепашцев со всеми необходимыми для земледелия семенами и растениями…»

Ты не смеешься, мой младший братишка, слушая этот исторический документ, который Коко исследует вдоль и поперек со свойственной ему дотошностью, потому что он отвергает демагогию, ему нужны доказательства, факты, однако блеск твоих глаз, так похожих на мои, интонация твоего голоса заставляют сидящую возле меня Рут вздрогнуть:

— А железные цепи, которыми рабов сковывали за шею? А корзины отрезанных для устрашения негров носов и ушей, разве это не правда?

Я тоже все это знаю, Коко, я тоже знаю, и именно поэтому говорю тебе: да, было такое время, был такой уровень умственного и общественного развития, когда надо было убивать и умирать, таков был закон, и ему подчинялись не рассуждая, я это знаю, как и ты; но все знать и все понимать не значит все принимать. Не требуй от меня, чтобы в 1962 году я принял и одобрил все, что происходит сейчас в нашей родной Луанде, не требуй даже моего понимания. То была психология старой эпохи, но времена изменились, а психология осталась прежней, такого не должно быть, мой друг Коко, грызущий старинные документы, точно жучок салале. Не должно быть! И потом, существует еще одно обстоятельство, ты не мог о нем умолчать, ты сам заговорил о нем, ведь ты честный малый. Рут улыбается мне, как она чиста и прекрасна, как хорошо, если бы она провела своим мизинцем по моим взбухшим на руке венам и усмирила бурлящую кровь, ты сказал: дарственная, я тоже все понимаю, однако нелегко объяснить то, что я думаю, моему другу Коко, ах Рут, Рут, дай мне только покончить с этим архивным жучком, и я тебе улыбнусь, клянусь, я стану тебе улыбаться, чтобы видеть, как ты заулыбаешься в ответ, потому что для меня это все равно что вытащить счастливый жребий — жизнь, любовь — пан или пропал.

— Дарственная? А кто дал ему право дарить?

Так даже лучше, мой низкорослый приятель, надень очки, без очков ты еще уродливее, и не нервничай — так оно даже лучше. Это мы составим дарственную, только не для того, чтобы прибрать к рукам все богатство страны, уже год ведется война, повсюду льется кровь, и это дает мне право сказать: мы поставим печать на дарственной грамоте, — мы, что сражаемся на фронтах и убиваем друг друга. Остальное принадлежит истории: если времена переменились, психология, образ мыслей тоже должны перемениться, пускай даже с помощью бомбы или гранаты, — мы, мой приятель, представители прежней психологии, уже принадлежим истории, здесь, сейчас, на этой площадке под деревьями, озаренные лунным светом нашей родной Луанды. Но ты, моя любимая, — иное дело, позволь мне улыбнуться тебе, я хочу, чтобы у наших будущих детей была другая психология, потому что настало другое время, позволь мне запечатлеть эту дарственную на твоей коже, в твоем теле, согласна?

Я читаю все это в твоем взгляде, Маниньо, тебе дали двухнедельный отпуск, ты смотришь на эту мулатку, в присутствии которой я робею, она сидит рядом со мной, а Пайзиньо бродит неподалеку, молча размышляя о еще неизвестных мне проблемах, и вот я вижу, как ты поднимаешься с места, оставляешь Коко одного барахтаться в пыли истории и улыбаешься нам, полководец древнего королевства, в пышном одеянии, в шляпе с пером и шпагой, ты улыбаешься Рут, стоя перед ней уже совершенно спокойный, — стебелек цветка, вскрик боли, недозволенное в дамском обществе слово — вот что ты для нее такое.

— Пойдем поедим мороженого?

Ты лежишь на спине, на кровати нашей матери, глаза твои сухие, ты все еще не пришла в себя, что будет, когда ты очнешься от горя? Истерический смех, рыдания в четырех стенах белой палаты, наивная песенка о любви, которую ты станешь напевать каждый день?

Ты никогда не будешь принадлежать другому. Я слышу, как ты говоришь не произнесенные тобой слова, что по собственной воле, в здравом уме и твердой памяти ты милостиво предоставляешь своей абсолютной королевской властью моему младшему братишке Маниньо дарственную, вступающую в силу с этого дня и получающую неопровержимую ценность документа среди живых на веки веков.

Я знаю, мне рассказывала мама, что впервые я ел курицу в начале мая того года, когда мы приехали на нашу родину, в Луанду. Мне было тогда около шести лет, но я вижу тебя, Маниньо, словно это было вчера, слышу, как ты говоришь: «Безмятежно жиреющей курице и невдомек, что сегодня воскресенье», ведь это мой младший братишка, покрытый тюлевым покрывалом, лежит в полумраке церкви, и усталые люди нарушают зевками исполненную почтения к смерти тишину. Я уважаю твое горе, мама, и твою усталость тоже, ты колотишь себя в грудь и твердишь, вся сотрясаясь от рыданий: «Почему? Почему? Почему?» — только не проси, чтобы я смотрел на тебя, не заставляй меня видеть тебя в этот момент. Я был с тобой в церкви, и Маниньо тоже, приходский священник, коммивояжер благословений, был в полном парадном облачении, а позади него толпились прихожане со своими мешками и корзинками, ты была такой молодой и красивой, твое широкоскулое лицо светилось радостью и здоровьем, совесть твоя была спокойна, этот покой зиждился на вере в бога и на слепом доверии к его служителям на земле, завещанном тебе прошлыми веками, когда крестьянки бегали зимой босиком и сбивали с деревьев плоды оливок с благословения сеньора священника. Ты держала курицу за крылья, чтобы она не квохтала, а у меня в маленьких ребячьих руках было полдюжины яиц, по три в каждой, вид у меня был пришибленный, точно у ослика-работяги на привязи, священник так и сказал, раскатисто произнося букву «р»: «Ослик-ррработяга на пррривязи!»