Избранные произведения - [53]

Но нет, не потому я не люблю жареной курицы, и мне не «запретили есть кур», как утверждал Маниньо, но это я открыл для себя позднее и уже не могу поделиться с тобой открытием, а ты бы порадовался, мой младший братишка, узнав, как я был счастлив в тот день, как мне приятно до сих пор восстанавливать его в памяти — только мы с мамой знаем, и поэтому она никогда не возражает, если я отказываюсь есть курицу, даже когда отец грозит залепить мне подзатыльник, — это было еще до твоей смерти, до того, как ты произнес эту фразу: «Безмятежно жиреющей курице и невдомек, что сегодня воскресенье».

«А у тебя волосы как перья у взъерошенной курицы!» Я видел, какую причинил ей боль. Мария побледнела, ее девичья гордость была задета. Но это еще были пустяки, этого было мало — подумаешь, я ее обидел, и она огорчилась, я сам огорчился еще больше, меня куда сильнее задели ее слова, сказанные в дверях, когда я пришел к ней, чтобы позаниматься, а в доме никого не оказалось, он был тихий и словно необитаемый в тот вечер, только ее медовые глаза, устремленные на меня, блестели в темноте коридора. Я открыл дверь и уже собрался уходить, но она с гордым видом заложила руки за спину, прислонилась к стене, выпрямилась, выставив свои груди, появившиеся у нее за два последних года. Передо мной была уже не соплячка, некогда спросившая: «Значит, ты другой брат, умница?» Теперь Мария неожиданно расхохоталась, и ее злой смех уязвил меня в самое сердце.

— Ты трус и слабак! Где уж тебе иметь дело с девушками! Твоя сестра говорила мне…

— А у тебя волосы как перья у взъерошенной курицы! — взвился я, точно ужаленный осой, не знаю, что мне причиняло острую боль — ее оскорбление или уверенность в том, что я и в самом деле оробею и у меня не хватит смелости сделать с ней то, чего она ожидала, и потому мое оскорбление показалось мне новым притворством, новым проявлением трусости. Но Мария никогда меня не любила, я понял это сегодня, пройдя из конца в конец Торговую улицу, мою незабвенную улочку, о которой я столько слышал в Музее Анголы. Мария сама обхватила меня руками, прижалась ко мне и поцеловала в губы пылко и неумело, с такой яростью, что на губах у меня выступила кровь, и с тех пор мы всегда целовались, точно влюбленные враги, да мы такими и были, хотя никто, кроме нас, этого не знал и мы никогда не признавались в этом друг другу.

Мария была моей единственной и постоянной возлюбленной, пока не вышла замуж за другого; и любовь к ней являлась для меня постоянным источником радости, вплоть до сегодняшнего дня, 24 октября, а теперь ее уже нет, потому что в моем сердце радость смешалась с болью и в нем царят теперь смятение и печаль. Я направляюсь в церковь Кармо, я избрал эту старую дорогу нашей старой Луанды, мне хочется побывать там, где Маниньо ругал меня за то, что я не решался сделать выбор; теперь я знаю, он доказал мне своей жизнью и смертью, что старые дороги никогда не приводят к цели. Ведь он сам оказался на узкой проселочной дороге, или тропе, чтобы проделать путь домой в покрытом от мух москитной сеткой гробу, и глаза его плотно сомкнуты — должно быть, это от пива; мы выпили его слишком много, поджидая Пайзиньо и разговаривая. Никто не слушал своего собеседника, все было уже прочитано и разобрано, обсуждено и рассмотрено.

«Руки — это наш мозг!» — младшему брату понравилась эта мысль, и Коко, снимая и надевая очки, все старался убедить его, что раз такое утверждение верно, то, перевернутое наоборот, оно и подавно будет правильным. То есть поэтому, стало быть, следовательно…

— А ты что скажешь, Майш Вельо?

Сегодня я скажу, что направляюсь к тебе, что мне хотелось бы видеть сейчас лишь солнечную улыбку Пайзиньо, стоящего позади тебя у дверей таверны, где солнечный луч золотит столб пыли.

— Я с тобой согласен…

— Me cago en la leche de tu acuerdo![16] — так, кажется, говорили герои Хемингуэя?

Я тоже знаю этот роман, ты прекрасно помнишь, как я читал его для тебя, терпеливо переводя с английского языка на португальский, ты сперва заливался счастливым смехом — тебе ужасно нравился старый Ансельмо, сопровождавший англичанина, а потом, когда старик умер, ты плакал, потому что он «сделал то, что должно было быть сделано, зная, что если он это сделает, то умрет», ты сам мне признался, а теперь ты не хочешь этого выполнить, не хочешь сделать то, что должно быть сделано. Вот в чем загвоздка, ты меня хорошо знаешь, младший братишка Маниньо, ты меня знаешь и уже догадался, о чем я думаю, и хочешь ответить, но что меня больше всего выводит из равновесия, мой благородный брат и товарищ, так это твоя манера смешивать истину с ложью или полуправдой, и теперь мы уже не можем быть искренними, как прежде, в детстве.

— Я тебе объясню, дружище! Послушай меня хорошенько! Ты и все те, кто, подобно тебе, включился в освободительное движение — а я надеюсь, оно станет развиваться! — вы, кому выпала судьба родиться несколькими годами раньше, чем я…

Ты молча смотришь на меня, а говорит Коко, но перевести его слова на общедоступный язык могу только я, и я это делаю, поглядывая на дверь позади него, сердце мое учащенно колотится от выпитого и от тревоги за Пайзиньо — где же он пропадает, почему не идет? Ты говоришь: берись за оружие и иди воевать, неси свои лозунги в массы, претворяй свои мысли в дела, не болтай попусту. Вот тогда мы посмотрим. Поймут ли они тебя? Примут ли они тебя? Не думай об этом, Майш Вельо… Иначе зачем ты учился, читал столько книг, зачем ходил на собрания молодежи? К чему этот неподдельный страх в твоих глазах, исказивший твое красивое лицо, которое мне так нравится, — и все оттого, что не идет Пайзиньо, его нет, и ты содрогаешься от ужаса, представляя, что с ним может случиться. Это уже не пустяк, не ваши напыщенные слова! Ты ведь не пойдешь в лес, к партизанам, Майш Вельо, наверное, нет. Я знаю, что ты боишься, однако чувство собственного достоинства в тебе сильнее страха, и ты преодолеешь его и пойдешь, если надо, хотя он будет следовать за тобой как тень. Но с каждым пройденным шагом ты будешь освобождаться от страха, пока окончательно от него не отделаешься, измученный непосильной борьбой, но целый и невредимый. Конечно, малая крупица твоих опасений все-таки останется, хотя ты и разделаешься с унижающей тебя трусостью. Можно победить страх, однако тебе никогда не преодолеть неуверенность, это куда серьезней, ведь ты такой, у тебя математический ум и трезвая логика. И ты не уверен, что они поймут тебя, Майш Вельо, и они сами не смогут тебе этого обещать, у них тоже нет уверенности. Ее обретают лишь в процессе борьбы и труда: сражаясь и созидая, человек тоже меняется. Возникнув и утвердившись, эта уверенность вновь обратится в сомнение. И тогда для тебя останется только один путь…