Избранные произведения - [52]

— В школе Родригеса Грасы я первая ученица, и мама еще не решила, стоит ли переводить меня в колледж при женском монастыре. Правда, она уже говорила об этом со своим кузеном, и он обещал написать туда…

Двенадцатилетняя соплячка с медовыми глазами и желтыми, как солома, волосами, galinha cassafo, a saliente[15], как сказал, передразнивая ее повадки, Пайзиньо, ты болтаешь без умолку о вступительных экзаменах в лицей, но чего ты добиваешься, упорно уставившись на меня, и чего больше — меда или желчи — в твоих широко раскрытых глазах?

— Значит, ты мой двоюродный брат?

Раздается свисток паровоза, поезд пыхтя трогается с места и медленно движется. Окутанные моросящим дождем, мы кажемся совсем нереальными, еще более далекими друг от друга.

— Ты Маниньо?

Я отрицательно качаю головой. «Клянусь кровью Христовой, освященной просфорой, козьим пометом, что ничего не скажу!» Я молчу, не проронив ни слова.

— Значит, ты другой брат?..

Вот именно другой, чертовка! И мне нестерпимо хочется нарушить данную полминуты назад клятву и выругаться.

— Тот самый умница, который все знает, умеет рисовать и писать сочинения? — продолжает она. И мама невольно улыбается заключенному перемирию.

— Ну что же ты! Почему ты не поцелуешь свою двоюродную сестру Марию?

— Ну что же ты, дурачок! Поцелуй скорее свою крестную! Прямо стыд и срам, прости господи! Вы уж извините его, сеньора!

Отец смеется. Смуглый мальчуган прячется за мать, слышен отцовский голос:

— Ладно. Приходи за одеждой завтра. Сеньора недавно приехала, она устала с дороги, да и ребята тоже.

Только припоминая ночь после посещения той женщины, когда я ворочался в постели, не в силах уснуть, все подробности разговора между отцом и матерью и клятвы отца, я в состоянии объяснить, почему вдруг так изменилось и осунулось лицо матери, разглядывавшей мальчугана.

— Это же в порядке вещей, жена! У них такой обычай: когда им понравился белый, они просят его быть крестным отцом их детей…

Отец смеется беззаботным смехом уверенного в себе человека, который умеет отличить правду от лжи и всегда говорит правду:

— Надо же такое выдумать! Мои глаза у этого ублюдка, безотцовщины! Словно такие женщины знают, от кого у них дети… Я согласился быть крестным отцом, только и всего!..

Это твои глаза, Пауло, конечно, это твои глаза, я вижу их у этого мальчугана. Он не так-то уж черен, скорее похож на белого, который давно не мылся. Я хорошо знаю твои глаза, я видела их каждый день у детей — Маниньо и Майш Вельо, но мне не хочется верить, что это действительно так, что ты любил черную женщину, я ничего не знаю о них, я их только видела, а какие они внутри, похожи на нас? Как же ты мог это сделать, муженек, ты, такой брезгливый, такой чистюля?

Ты думала о колдовстве, о приворотном зелье, о наговорной воде, мама, ты думала то же самое, что я теперь думаю о тебе, и ты правильно угадала.

Чувствуют ли женщины, страдающие от измены мужей, кровное родство своих детей с их незаконными братьями и сестрами?

Солнце нещадно палит, и мне хочется поскорее уйти отсюда, забыть об этой двери, только что освещенной солнцем, а теперь находящейся в тени, здесь мне встретилась официантка с волосатыми, как у моей матери, ногами, узнавшая меня через два года. Мне хочется пройтись из конца в конец по этой улочке, которую я люблю и ненавижу. Пайзиньо тогда так и не пришел, мы прождали его несколько часов, он испортил мне обед, и это по его вине я был жесток с Коко, потому что перед глазами у меня стояла светлая курчавая голова, залитая кровью, а в ушах отдавались ритмичные удары резиновой дубинки и неторопливый голос полицейского, понимающего, что ему подвластно даже время, — он не спеша раскуривает сигарету, но и пальцем не шевелит, чтобы прекратить избиение:

— Нет, голубчик, так не годится!.. Давай выкладывай все по порядку. Нам надо знать все, сукин сын! Ну, будешь говорить или нет? На что ты надеешься, непонятно…

Я было собрался объяснить Маниньо, что не только поэтому не люблю жареную курицу, но он оборвал меня на полуслове, захохотал и рассказал обо всем на свой лад:

— Видели бы вы физиономию Майш Вельо, когда его тошнило от жареной курицы и маниоковой каши с подливой! Превосходная, кстати сказать, была курица, да и соус отменный, не знаю, отчего его вырвало, наверное, впервые попробовал такое блюдо, мне оно всегда страшно нравилось, а этот тип занимался политикой с молодых ногтей, желудок его, видите ли, не принимал ангольской еды, он ее слишком «уважал», не мог потреблять, как позднее повторилось и с мулаточками…

Щелчок по носу, другой щелчок и подзатыльник, поднятый стакан с вином, шумная радость, омраченная отсутствием Пайзиньо, — он так и стоял, окровавленный, у меня перед глазами.

— За твое здоровье, Маниньо!

— За ваше, Майш Вельо и все мои друзья!

Меня вырвало маниоковой кашей с курицей, и, как учил отец, я крикнул:

— Черномазые! Шелудивые псы!

Малыш нашей соседки захихикал, но всегда немногословный сын нашей прачки с яростью набросился на меня:

— Черный — это уголь, а ты дерьмо белесое!

Я ощетинился, приготовился дать отпор, заглянул в его голубые глаза, такие же, как у Маниньо и как у меня, другой паренек тоже захотел вмешаться, «подлить кофейку», лишь потом я узнал, что означает «подлить кофейку», и сразу стала ясна расстановка сил: мне расхотелось начинать драку. Их было двое, я побоялся, что драка пойдет не по правилам, они меня здорово поколотят, а Маниньо еще слишком мал, однако именно он метко запустил в обидчика камнем, и из белокурой курчавой головы хлынула кровь.