Избранные произведения - [43]

Потом пришел черед старого Конго. Я затем только передаю вам эти россказни, что Конго-то от оборотня убежать не смог. Пришлось ему с ним поговорить и вымолить пощаду. У него на глазах дикий зверь превратился в человека и произнес такие слова:

— Нет, такого старого я есть не буду! Такого дряхлого не хочу! — И говорил он все это по-португальски, мешая его с кимбунду, так что многие засомневались — может быть, оборотень — белый?

Но потом мало-помалу разобрались и решили, что оборотень белым быть не может. Скорей всего, это какой-нибудь местный старик, которого родные знать не хотят — кому он нужен? — вот он и обернулся диким зверем, чтобы добывать себе пропитание.

Я с умыслом приберег под конец свидетельство, которому не захочешь, да поверишь. Сеньор Алфеу — не пьянчужка-плотник, и не выживший из ума старик Конго, и не испуганный несмышленыш, каким я был в то время, — сеньор Алфеу был настоящий белый, не только по крови. Он был фельдшером и носил очки, и все равно оборотень не побоялся пересечь ему дорогу. Вы подумайте — белого не побоялся! Пусть он родом из Амбаки и ничего особенного собою не представлял, все равно: получил начальное медицинское образование, прошел курс пропедевтики (даже не выговоришь!), и в научных познаниях его никто не сомневался, и к суевериям он, как человек ученый, был не склонен. Правда, до Лиссабона он не доехал, поезд из Амбаки довез его только до Луанды, и надежды стать «сеньором доктором» развеялись как дым, потому что обратно он приехал всего-навсего с дипломом фельдшера. Еще говорили, что в него вселился дух покойного знахаря Кангуши Кангомбе и Алфеу в совершенстве познал все целебные свойства трав и корней, листьев и стеблей, научился использовать когти и рога животных, мог вылечить, а мог и погубить человека. Свидетельство фельдшера-знахаря заслуживает внимания, это не пустяки. Так вот, он клялся пятью язвами господа нашего и памятью покойной матери, что своими глазами видел, как на повороте дороги, ведущей в Ферро-де-Энгомар, Сабалу Педро обернулся ягуаром.

Вот так и текла жизнь в нашем муссеке: все со страхом толковали о наговорах, волшбе, оборотнях и тому подобном, пока не произошли те события, про которые я и хочу вам рассказать.

* * *

Как уже было сказано, семья эта жила в Кинашиши, но считалось, что она из Макулузу. Осталось из всей семьи двое: дед и внучка. Да, чуть не забыл: еще кот.

Деда на самом деле звали не Кизуза, а Жоан Домингос — поскольку сам он был неграмотен, вывел это имя в его трудовой книжке лавочник Америко и взял за это всего пять щеток. А настоящее его имя, всеми уже забытое, было Мугонго. И он, почти выживший из ума и полуслепой, сидел целый день на солнышке и мастерил щетки, швабры — пол подметать: руки у него все еще были проворные и искусные.

А Катита была девочка как девочка. В церкви св. Павла ее крестили и нарекли Изабел. Семи лет от роду могла она и дом прибрать, и еду сготовить, и деда обиходить. Глаза у нее были кроткие, напоминали два маленьких озера и очень ее красили.

Прохладными вечерами шли они по тысячу раз хоженным дорогам: впереди Катита, за нею шаркал, опираясь на палку, старик. Старому да малому дорога далека. Наступали сумерки, покачивались в такт шагам на головах охапки тростника, знакомые приветствовали их: «Добрый вечер!», «Здравствуй, дедушка Кизуза!» «Как поживаете?», они добирались до дому. Раскладывали перед дверью костер, готовили ужин, а старик бормотал бессвязные, лишенные смысла слова, и никто не мог их понять — видно, были они отголосками путаницы, царившей в его бедной седой голове. Девочка вешала над огнем котелок, и аромат красноватого варева щекотал ноздри. Приходил на ночлег, набив брюхо выловленной по чужим огородам добычей, и толстый кот. Покойница Жоана звала его Фуфуту, а потом сосед-грамотей вычитал в какой-то книжке имя Мурлыка — так и стали его звать, хоть мурлыкал он раз в год по обещанию: молчаливая была зверюга.

В тот день, о котором у нас пойдет речь, дед и внучка ходили за хворостом дальше, чем обычно, припозднились и шли домой, когда уже совсем стемнело.

Ночное небо подмигивало людям мерцающими звездами. Почтенные кумушки вытащили на улицу плетеные стулья, уселись возле домов, чинно беседуя. Тишина окутывала шумный муссек, и только Туника во что бы то ни стало хотела нарушить это дремотное спокойствие. Она играла сама с собой, бездумно и беспрестанно повторяя слова считалки, а мысли ее были далеко — бог знает, где бродят мысли девчонки: спроси ее — она и сама не скажет.

Она подпрыгивала на месте как воробышек, но, услышав, что я зову Катиту, замерла.

— Катита! Катита!

Катита была так погружена в свои размышления, что от звука моего голоса вздрогнула. Она шла впереди, за нею, опираясь на палку, ковылял дед. Оба тащили по охапке тростника с еще зелеными верхушками. Я снова позвал ее:

— Катита! Иди сюда! Давай играть!

— А во что?

— Сначала иди, потом придумаем!

Она засмеялась — меня, мол, не проведешь.

— Нет, ты сначала придумай, а потом уж я приду.

Тут и старик Кизуза перевел на меня неподвижный взгляд незрячих глаз и спросил: