Избранные произведения - [13]

— Я из рода Каллейросов, — любила повторять знатная дама. И священник молча выслушивал это, отпивая маленькими глотками восхитительно сладкий английский чай из тонкой фарфоровой чашки, уцелевшей от старого сервиза.

В конце учебного года разразилась катастрофа — Лита получил по языкам неудовлетворительный балл. Это потрясло дону Марию Викторию — от ее высокомерия не осталось и следа, губы ее дрожали, в глазах застыла тревога.

— Преподобный отец! Поверьте мне, латынь — его призвание, настоящее призвание! Такие оценки по латыни и португальскому просто несправедливы… Все это так неожиданно, точно гром с ясного неба!.. Ничего не понимаю, но и с вашими доводами, преподобный отец, не могу согласиться. Необходимо выяснить — это мой моральный долг, — какой недуг подтачивает Луизиньо…

Видя растерянность своей надменной прихожанки, отец Мониз праздновал в душе маленькую победу. С присущим святым отцам великодушием он осторожно завел речь, то умолкая на полуслове, то ограничиваясь прозрачными намеками, о люциферовых яблоках в раю. Он хотел дать понять ослепленной материнской любовью доне Марии Виктории, что семнадцатилетний юноша уже не ребенок и присутствие в доме почтенной вдовы прелестной, с каждым днем расцветающей девушки…

— Да, Манана все хорошеет, я это вижу собственными глазами, а уж они-то всегда разглядят дьявола в обличье Евы, ибо души людские для меня отнюдь не загадка. И при чем тут, дона Мария Виктория, ее негритянское происхождение, если она красива и обольстительна и искушает, точно Люцифер!

Последнее слово он выделил, сделав на конечном слоге ударение, словно ему доставляло особое удовольствие произносить эту гласную, зажатую между двумя согласными. Дона Мария Виктория тотчас вскинула на него глаза, до тех пор устремленные на бусинки четок, но от нее все-таки ускользнула легкая тень мимолетного раздражения на лице священника, которое было теперь смиренным и благожелательным, что вполне соответствовало высказанным им добрым намерениям. Пастырь еще ни разу в жизни не усомнился в благотворном воздействии твердых мер и потому на прощанье весело сказал:

— Пришлите-ка ее ко мне в эту субботу пораньше, нужно украсить церковь для крестного хода. Я постараюсь ее уговорить… У меня есть на примете хороший парень, семинарист, а это уже кое-что для туземца, они ведь сущие дикари. Признаться откровенно, этот парень — обуза для семинарии, но христианин примерный. Умом не блещет, хотя, конечно, это не его вина…

— Низкое происхождение… — начала было дона Мария Виктория, но отец Мониз сказал:

— Грех злословить…

— Mea culpa, mea culpa…[3] — Слова замерли у нее на устах, а отец Мониз доверительным тоном исповедника заключил:

— Родители решили пристроить его в семинарию — им невмоготу больше кормить стольких детей, а у парня, сказать по совести, нет никаких способностей. Я все возьму на себя, дона Мария Виктория. В субботу познакомлю их, пускай присмотрятся друг к другу, а в конце сезона дождей можно и обвенчать. Не хочу брать грех на душу, но Ева всегда ведь сама соблазняет… А когда тебе семнадцать лет…

И он улыбнулся, вспомнив свою молодость. Если бы дона Мария Виктория не жила уже столько лет уединенно и замкнуто, его слова показались бы ей оскорбительными.

— Господи, уповаю на твое безграничное милосердие и доброту, смилуйся над нами! Просветли души детей моих. Помоги Манане стать добродетельной супругой. Возврати радость учения юному сердцу Литы, и я обещаю тебе…

Так молилась дона Мария Виктория в ту субботу, когда начались описываемые нами события. Вновь размышляла она над доводами священника и вновь не могла с ними согласиться. В церкви было очень жарко, ни одна складка не колыхнулась на спущенных шторах, запах ладана, казалось, заполнил собой все пространство вокруг. Дона Мария Виктория никак не могла собраться с мыслями, они разбредались в разные стороны, точно непокорные язычники, а сердце ее рвалось домой, в квартал Кипакас. К этому часу Манана, должно быть, уже вернулась от священника, познакомившись с тем, кого прочили ей в мужья, а Луизиньо, ее ненаглядный сын Лита, по-прежнему зубрит латынь, и слова знаменитых записок Цезаря скачут у него перед глазами.

Сегодня Манана не напевала, как обычно, когда гладила белье, и Луизиньо особенно остро ощущал пустоту и одиночество. Его потянуло к приятелям на пляж, близ Назаре, те всегда веселились и дурачились, а он никогда не чувствовал себя свободным. Жара вторглась в покои выстроенного в колониальном стиле дома, принеся с собой звуки заунывной песни грузчиков; соленый ветерок с моря обжигал кожу; кровь стучала в висках; буквы в хрестоматии напоминали маленькие мушиные пятна на белой бумаге. Он никак не мог сосредоточиться — Манана была тут, рядом. Он мог угадать, что она делает, по доносящимся из ее комнаты в конце коридора шорохам: вот она встряхивает белье, обрызгала его водой, берется за утюг, гладит, вот ставит утюг на место. И вдруг он слышит голос доны Марии Виктории, возвратившейся из церкви:

— Пора тебе наконец понять, что ты Каллейрос, сынок! Каллейрос Ваз-Кунья, — тут же добавила она, вспомнив о горячей привязанности Литы к умершему отцу.