Избранные произведения - [14]

Она поспешила разъяснить, что имеет в виду: с ребенка какой может быть спрос, но, когда мальчик вырастает, ему необходимо занять достойное место в мире. Только зачем было говорить об этом Лите, он понимал такие вещи не хуже матери — годы учения в лицее не прошли даром.

— Господь сотворил камни и птиц. А разве у камней есть что-нибудь общее с птицами? Ты понимаешь, о чем я? Я люблю Манану как родную дочь, ей ли у нас плохо живется! Но она не нашего круга. Не из нашего общества. В мире испокон веку так заведено: одно время для посева, другое — для сбора урожая, одни люди правят миром, другие им подчиняются!.. И горе господину, который вздумает побрататься со своими рабами! Это сближение уничтожит в нем все возвышенное, все благородное. Не смотри на меня так, сынок, я знаю, что все мы братья во Христе, все дети единого отца… Да разве я не отношусь к Манане как к родной?!

Лита слушал ее с отвращением и тоской, все это было ему давно знакомо. Только последние слова матери вдруг вывели его из оцепенения, вызвав недоумение, смешанное с горечью.

— Отец Мониз обещал подыскать Манане жилье, — сказала она. — Что хорошего в том, что девушка живет у нас в доме?.. Люди благородные ничего дурного, конечно, не подумают, но на чужой роток не накинешь платок, всюду, к сожалению, есть особы низкого происхождения, а эти судят о других по себе… Зачем нам становиться притчей во языцех?! Надо блюсти свою честь, как учил твой отец, да будет земля ему пухом!

Обещал подыскать жилье? Значит, Нанинья покинет их дом и будет ютиться где-то одна? Мысль о том, что он больше не сможет видеть ее, любоваться украдкой ее стройными ногами, когда она разжигает печь или гладит белье, причиняла ему невыносимую боль. И уже не придется держать ее руки в своих, слышать, как она то грустно вздыхает, то смеется без причины, касаться губами ее губ мягче бархата на старинном покрывале в спальне матери и опущенных долу глаз в ожидании ответной ласки? И ее руки-птицы не будут гладить его тело, и ему уже не коснуться ее маленьких нежных грудей? Последнее время Нанинья держала себя строго. Но как ему забыть те вечера, когда старый утюг раскалялся докрасна и угольки в своей железной клетке будто посмеивались, скаля красно-рыжие зубы, в воздухе стоял запах паленого, а они погружались в бездну любовных утех. Он раскрыл свой учебник, однако книги уже не доставляли ему прежней радости. Его обуревала страсть, мысли были заняты Мананой, он видел ее руки — все восхищались, какие они ловкие в работе, — и глаза, затаившиеся в тени пушистых ресниц. Он часто говорил ей:

— Твои руки так похожи на птичьи крылья!

Когда они разговаривали, Манана проявляла в своих речах такую рассудительность, что ему начинало казаться, будто она от природы умна и мудра, ни сердце, ни рассудок ее не могут затуманиться. Жарким вечером она чувствовала себя легко, свободно, и это его раздражало, даже сердило, потому что ее умение владеть собой только подчеркивало его инфантильность, его беспомощность. Она частенько повторяла, оставаясь с ним наедине:

— Нет, подумать только! У самого еще молоко на губах не обсохло, а он туда же! Уж не собираешься ли ты воспользоваться моей слабостью?

Резкие слова ранили его, он приходил в бешенство, хотя и понимал, что она права. Когда он смотрел на нее, красивую, улыбающуюся, его охватывало странное, непонятное чувство: казалось, будто оба они находятся вовсе не в двухэтажном доме в квартале Кипакас в Луанде, а где-то за тридевять земель, совсем одни, и не слышится больше гортанный говор грузчиков, и не чувствуется аромат пряностей и запах гнилой рыбы, отравляющий теплое дыхание залива; жизнь только начинается, счастливое, светлое будущее уготовано им. Подобное ощущение счастья он испытывал также, когда она пела. Или когда он лежал на узком диване, служившем ей кроватью, и смотрел на ее маленькие груди в тесном лифчике, сшитом руками крестной, которые напоминали ему голубок, отдыхающих в устланном травой гнезде. И вдруг она нарушала очарование насмешливой фразой. Или, почувствовав запах паленого, начинала браниться.

Как же теперь он будет встречаться с ней, чтобы чувствовать ее рядом, свободную и плененную, пылкую и рассудительную? Он всегда любил чуть покусывать кончики ее ушей, ей было щекотно, и она смеялась, вздрагивая всем телом, и в эти минуты ему почему-то представлялось, как в жаркие дни на водной поверхности залива близ Назаре начинается волнение перед приливом. Что же ему теперь делать?

— Нанинья! — позвал он. Голос его звучал хрипло, будто ему стоило большого труда произнести это слово. Она не ответила.

Он снова уткнулся в книгу. Мухи с жужжанием вились вокруг, и Луис Мигел раздраженно отмахивался от них. Пот каплями стекал по обнаженной груди, покрывающие ее волосы, похожие на пушок птенца, казались сейчас золотистыми. Черные буквы прыгали перед глазами, и он тщетно пытался перевести латинскую фразу:

— …petransivit gladius… petransivit gladius… пронзающая шпага, шпага, которая пронзает, шпага пронзила… Какая шпага? Это же меч!

Он вдруг почувствовал на себе взгляд Наниньи. Девушка выглядела беспомощной и беззащитной. Луис Мигел никогда еще не видел ее такой. Она походила на птичку кашеше, уставшую отчаянно биться о прутья клетки. И улыбка ее была печальной. Пушистые ресницы то поднимались, то опускались, словно она одновременно хотела и заплакать, и сдержать слезы и крепилась лишь потому, что ей было жаль огорчать его. Лита встал, закрыл книгу.