Избранные произведения - [12]

Манана гладила белье у себя в комнате, откуда не выветривался аромат лекарственных трав, а Лита единоборствовал с латинскими склонениями, когда дона Мария Виктория, находясь в церкви, вдруг вспомнила, что они остались дома одни, и на душе у нее сделалось неспокойно.

— Смилуйся надо мною, господи! Охрани их от дурных поступков, пресвятая дева!

Дона Мария Виктория была пожилая сухощавая дама, прямая как палка, с маленькой, похожей на птичью головой на тонкой шее. Черная мантилья на седеющих волосах, выпученные глазки, живые и острые, скошенный подбородок — все это только усиливало сходство с птицей; слова она цедила медленно, точно пила нектар с лепестков цветка. Охватившая ее тревога была столь велика, что она никак не могла собраться с мыслями и хоть на мгновение приблизиться к богу, и даже слова молитвы не приносили ей обычного утешения. Когда она давала волю своему воображению, ее бросало то в жар, то в холод, дрожь сменялась ознобом — хотя ткань ее платья и была довольно плотной. Дона Мария Виктория подняла глаза к алтарю и до тех пор смотрела на колеблющееся пламя больших восковых свечей, которые она сама зажгла, пока взор ее не затуманился и легкая дымка не скрыла от нее позолоченные лепные украшения на стенах и изображение мадонны в голубых и серебряных тонах. Долго сидела она так на скамье, освещенная солнечными лучами и мерцающим пламенем свечей. Старый, потрепанный молитвенник лежал у нее на коленях, а пальцы машинально перебирали гладкие бусины четок. Она горестно вздыхала, крестилась и, чуть шевеля губами, повторяла знакомые с детства слова молитвы. Поднимавшийся из кадила ладан, пробиваясь сквозь солнечные лучи, распространял по церкви удушливый запах. Растревоженное сердце доны Марии Виктории гулко билось. «Боже милосердный, спаси и помилуй нас, грешных».

Мысленно она была уже дома, где Манана гладила белье, а сын, вероятно, корпел над латынью, терпеливо заучивая спряжения, и черные круги у него под глазами становились все больше, что служило для матери еще одной причиной для беспокойства. Она давно уже заметила эти круги и считала их следствием усердного прилежания Литы, а также переутомления от игр со сверстниками. В переходном возрасте мальчики быстро растут, вон как он вытянулся, длинный, худой, настоящий Ваз-Кунья, да и ходить в лицей — под палящими лучами тропического солнца — ему приходится далеко. Такими доводами она пыталась успокоить свое вдовье сердце. Однако отец Мониз, заходивший к ней по субботам на чашку чаю, снова вселял в нее тревогу своими туманными намеками, и снова мучительные мысли начинали одолевать дону Марию Викторию, а мирные занятия крестницы вышиванием и стряпней не казались ей такими уж безобидными. Снова жизнь превращалась в пытку — она изводила себя тем, что пыталась везде отыскивать следы греха. Но хотя глаза ее кое-что примечали, благочестивая душа отказывалась прислушиваться к советам отца Мониза, считая, что он, как и большинство мужчин, склонен к преувеличениям.

— Видите ли, преподобный отец, Лите пока очень трудно противостоять искушениям дьявола, — сказала она однажды своим глухим, напоминающим шелест листвы голосом. — Он еще так молод! — Посмотрев на лукаво посмеивающегося священника, она вдруг почувствовала себя уязвленной и властным тоном королевы добавила:

— Ведь он Каллейрос, преподобный отец!

Дона Мария Виктория хотела напомнить этим священнику, что ее Луизиньо, или Лита, как она обычно называла сына, потомок древнего рода, рода избранных, сумевших преодолеть языческое пристрастие к низменным утехам и не имеющих ничего общего с закосневшими в грехе африканцами. Оскорбленный намеком на свое плебейское происхождение — ибо чем мог похвастаться род Жозе Мониза да Силвы! — преподобный отец улыбнулся с показным, ставшим уже профессиональным смирением:

— Полно, полно, дона Мария Виктория! Вам, конечно, известно все, что от бога. Ну а то, что от лукавого, знаю я, мне это поверяют на исповеди. И потом… Каллейросы…

Он не стал продолжать, побоявшись обидеть доверчивую вдову, всегда и во всем готовую видеть только добро, даже когда зло было различимо невооруженным глазом. Однако в глубине души отец Мониз злорадствовал, затаив неудовлетворенное чувство мести; для него отнюдь не представляло тайны, что в потоке благородной голубой крови Каллейросов плывет маленькая черная лодка — дедом доны Марии Виктории был знаменитый в свое время работорговец, отчаянный пират, которому принадлежало несколько невольничьих кораблей, а бабкой, как поговаривали злые языки, африканка, чернокожая невольница, пользовавшаяся особым расположением хозяина за то, что родила ему сына; впрочем, впоследствии она поплатилась головой, став жертвой своих жаждущих мести сородичей. Но разумеется, все это была наглая клевета, порожденные завистью сплетни. Таким образом недруги пытались опорочить мужа доны Марии Виктории, дона Франсиско Иносенсио Ваз-Кунью, о присутствии духа и мужестве коего в смертный час ходили легенды. И священник упорно стремился изгнать из сердца сомнения, а из головы низкие мысли, несовместимые с чувством признательности и уважения к знатной семье. Он перерыл в библиотеках груды старинных рукописей, но не смог обнаружить ровным счетом ничего, подтверждающего его догадки. Зато упоминания о знатности рода Ваз-Куньи встречались постоянно. Как-то раз он вручил супругу доны Марии Виктории один из таких документов, сильно изъеденный жучком салале. Правда, священнику пришлось за него заплатить, и недешево, никто и предположить не мог, что человек, живущий на такие скромные средства, ухитрится скопить столько денег. С годами в облике доны Марии Виктории стали все яснее проступать африканские черты: кожа ее, прежде молочно-белая, пожелтела и приобрела цвет нечищеной меди или свежезаваренного чая из плодов абакате, а волосы все больше курчавились. И если виной тому было беспощадное время, то широкий нос Луизиньо и его светлые курчавые волосы служили доказательством иного — козней дьявола, недаром лукавый бесенок нет-нет да и проглядывал в глазах отца Мониза, хотя благие намерения и переполняли его сердце.