Избранные произведения - [15]

— Я звал тебя… — сказал он, и Манана в ответ улыбнулась. — Я звал тебя, Нанинья… — повторил он, не зная, что еще сказать, что для нее сделать.

— Я слышала. Просто идти не хотелось… — призналась она. В глазах ее застыла тоска, а голос звучал еле слышно. — Меня выдают замуж, Лита! Понимаешь? Меня выдают замуж!

И она залилась беззвучными слезами. Что ей еще оставалось? У Литы из глаз тоже покатились слезы; он взял Нанинью за руки, поднес их к своей груди, она ответила ему робкой благодарной улыбкой. Он нежно обнял ее, утешил первыми пришедшими в голову словами, бессвязными обещаниями влюбленного и, улыбаясь сквозь слезы, стал покрывать ее глаза поцелуями. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, слезы у Наниньи наконец высохли, глаза опять заблестели, и печаль ее излилась в словах:

— Меня выдадут замуж в августе или в сентябре, Лита. Я его совсем не знаю, никогда прежде не видела. Представляешь, он назвал меня барышней!

Потрясенный Лита слушал ее рассказ о встрече в церковной ризнице, и в его воображении вставала картина: с одной стороны сидит отец Мониз, с другой — даже не верится! — дона Мария Виктория, а она, Манана, между ними, точно идет суд и ее обвиняют в преступлении.

— Я не могу сказать, что он плохой, я его просто не знаю. Как же выходить замуж за человека, которого не знаешь и который вовсе не нравится?.. Он такой чопорный, надутый, в черном костюме и рубашке с крахмальным воротничком, очень похож на священника. Он мне совсем не понравился, ну нисколько…

Лита слушал и не хотел верить, его снедала тоска. Ласковая, чуть загрубевшая от домашней работы рука тронула его за подбородок. Луис Мигел поднял глаза: лицо Наниньи все еще было грустным, но, казалось, это последние отзвуки грозовой бури, бушевавшей в ее сердце, — скоро вновь появится улыбка и засияет ярче прежнего. И он проникся твердой уверенностью — никто и ничто не сможет помешать им: ни отец Мониз, ни семинарист, ни слепая любовь его матери. Никто не сможет их разлучить — поклялся он Нанинье. На губах ее вновь заиграла улыбка, голос же по-прежнему был еле слышен. Но не скорбь безнадежности звучала в нем, а грустная мудрость птицы, которая ни на миг не забывает, что она в тесной клетке, однако, чтобы не умереть от тоски, поет и в неволе.

— Нет, все пойдет прахом, Лита! Они разлучат нас. Ведь нам не под силу бороться с этим, правда?

Он возразил, что все в их руках, как они захотят, так и будет; они могут убежать из дома, достать лодку и отправиться в Лобиту или Бенгелу. Она улыбнулась спокойно и чуть покровительственно.

— Какой смысл бежать? Да и зачем нам бежать отсюда?..

— Тогда мы поженимся! — властно прервал он ее. Как настоящий Каллейрос, сказала бы охваченная невольной гордостью дона Мария Виктория, доведись ей услышать эти слова.

Нанинья весело рассмеялась. Ох уж этот Лита!.. Если бы он верховодил в их дружбе, то уж давно бы все кончилось. Если бы не ее осмотрительность, она, наверно, носила бы сейчас ребенка под сердцем, живот раздулся бы, ноги опухли да еще пришлось бы терпеть брань и насмешки на улице. И прощай ее доброе имя. Но стоило этому случиться, и всему бы пришел конец, они уже не могли бы самозабвенно предаваться играм, забывая обо всем на свете, когда утюг раскалялся докрасна, а дона Виктория должна была вот-вот вернуться из церкви, где отец Мониз, бывало, щипал Манану за мягкое место, как только крестная отворачивалась, задумавшись о том, какое бы веское возражение противопоставить его дьявольской убежденности.

— Я сама придумаю, что делать, Лита. Ты можешь посидеть спокойно?! Не ходи за мной, только поцелуй меня нежно-нежно, как ты умеешь… Ах ты, мой маленький! — И она направилась к двери. Луис Мигел бросился за ней вдогонку, но Манана увернулась, громко смеясь. А когда ему удалось настичь ее в комнатушке, где она обычно гладила белье, Манана отстранила его и серьезным тоном сказала: — Уходи! Мне надо подумать о жизни. Я ведь теперь невеста. Ты должен уважать меня.

Глаза ее лукаво блеснули, и это еще больше рассердило Литу. Он выбежал, в сердцах хлопнув дверью. Сначала он надеялся, что Манана передумает и позовет его, но не тут-то было — ни единый звук не нарушил тишину в доме.

— Чертовка! — выругался он и раскрыл хрестоматию.

Легкое дыхание насыщенного солеными брызгами ветерка принесло немного прохлады. Но солнце еще нещадно палило, и жара стояла такая, что струйки пота непрерывно стекали по телу. Потрепанная хрестоматия в сером коленкоровом переплете с тиснеными золотыми буквами и древними гербами на обложке казалась ужасно тяжелой. В смысл слов он не вникал, будто бы его вовсе не было. Сведения из хроник о переустройстве мира и войнах, которые вели измученные легионы Цезаря, вооруженные мечами и железной дисциплиной, не доходили до его сознания. Его мыслями владела Манана. Манана, Нанинья, ее звонкий переливчатый смех, ее готовность взойти на костер любви. Эта готовность пугала и влекла к ней Литу: Нанинья казалась ему взрослой женщиной, а он ощущал себя мальчишкой, потихоньку ворующим сладости. Как любила она слушать звучание непонятных слов, одинаково восхищаясь и классической, и «варварской» латынью! Он произносил латинские слова с особым акцентом, принятым в семинарии, что давало повод доне Марии Виктории и ее исповеднику из церкви Кармо прочить ему блестящее будущее. И теперь он перечитывал, тщетно пытаясь докопаться до смысла, описание одного из походов Цезаря во время галльской войны, и буквы стройными рядами проходили перед его взором, точно войска на параде: repente post tergum equitatus cernitur; cohortes aliae appropinquant; hostes terga vertunt; fugientibus equites occurrunt; fit magna cædes…