ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
— Твёрдо, — читал капитан, — мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! Это образ! Сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро… ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно.
Капитан дочитал фразу до конца и утомлённо глянул на меня.
— Это ты написал?
— Выходит так, сэр.
— Ну и что ты хочешь этим сказать?
— Ну, дескать, ночь настала, — встрял неожиданно Кацман.
— Да? — удивился Суер. — А я и не догадался. Неужели речь идёт о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?
Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на верёвки и флажки, но высказываться пока не спешили.
— Одно слово надо бы заменить, — сказал наконец старпом.
— Какое? — оживился Суер.
— Тело.
— Да? А что такое?
— Ну… вообще, — мялся старпом, — тело, знаете ли… не надо… могут подумать… лучше заменить.
— И жидкое, — сказал вдруг Хренов.
— Что жидкое?
— И «жидкое» надо заменить.
— А в чём оно нецензурно?
— Да у нас всюду жидкости: перцовка, виски, пиво… могут подумать, что мы вообще плаваем по океану выпивки.
— Заменить можно, — согласился капитан. — Но как?
Хренов и старпом посовещались и предложили такой вариант:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖУТКОЕ ДЕЛО ОКЕАНА.
— Литература есть литература, — пожал я плечами. — Менять можно что угодно. Важно, как всё это прочтут народные массы.
— Важно? Тебе важно, как они прочтут? Ну и как же они прочтут?
— Они будут потрясены, сэр, поверьте.
— Сомневаюсь, что эта фраза вообще дойдёт до народных масс, — сказал Суер с лёгким цинизмом. — Это написано слишком элитарно. Для таких, как я или вот — Хренов.
— Знаете, сэр, — сказал я, — трудно доказать, труднодоказуемое, но в данном случае доказательство налицо. Народные массы потрясены. Гляньте на остров, сэр!
Да, друзья, на острове происходило нечто невообразимое. Нищие повскакивали с мест, размахивая костылями и протезами.
В середине стоял на камне какой-то толмач, очевидно, старый моряк, который, указывая пальцем на флажки, читал им по складам нашу скромную фразу.
Как громом поражённые разинули они свои искусственные рты, оттопыривали ладонями уши, силясь понять всю прелесть, остроту,
музыкальность и образность нашей прозы, пытаясь постичь, зачем?
почему?
к чему?
для чего?
как?
относятся к ним слова, начертанные в небе флажками:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
ЛУННАЯ СОНАТА
Пожалуй, в этот момент капитан и начал насвистывать «Лунную сонату».
— А что касается народных масс, — сказал капитан, — они действительно потрясены. Но воспринимают, как издевательство. Они просят подаяние, а им — крепдешин в небе! Величайший маразм!
— Некоторое количество культуры и нищим не повредит, — сказал вдруг Хренов, очень, кажется, довольный тем, что его причислили к элите.
— Они потрясены, потому что ни хрена не понимают, — влез Кацман. — Им надо было просто написать: НАСТАЛА НОЧЬ!
— Вот это поистине гениально, — сказал я. — Представляете себе: приплывает фрегат на остров нищих, те тянут свои несчастные длани, а на фрегате вдруг средь бела дня надпись: НАСТАЛА НОЧЬ! Такая фраза может привести к массовым самоубийствам. Тут уж рухнет последняя надежда. У меня хоть и в небе, но всё-таки крепдешин.
— А может, наш вариант, ЖУТКОЕ ДЕЛО? — скромно кашлянул старпом.
— Знаете, что такое ЖУТКОЕ ДЕЛО? — спросил капитан.
— Что?
— Это когда старпом с Хреновым прозу пишут.
— Слушаю, сэр, — сказал Пахомыч и отошёл в сторону.
Мичман Хренов немного поник. Он не знал, как тут быть — то его к элите причисляют, то прозу писать не велят.
Всё-таки он решил, что лучше уж быть причисленным к элите, а проза, хрен с ней, потерпит.
— Да я, сэр, так просто, — сказал он. — Забава… шутка пера…
— Оно и ясно, — сказал Суер, насвистывая «Лунную сонату». — А писать надо проще, — дружески похлопал он меня по плечу, — брать всё-таки пример с классиков.
— Постараюсь, сэр! — гаркнул я. — Например, с Льва Толстого. Прикажите верёвочному написать что-нибудь из прозы этого мастера. Ну например, первую фразу романа «Анна Каренина»:
ВСЁ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ ОБЛОНСКИХ. Нищие на острове очень обрадуются. Там много интеллигентов.
«Лунная соната», насвистываемая капитаном, зазвучала угрожающе. Он выпускал в меня трель за трелью:
ху-ду-ду,
ху-ду-ду,
ху-ду-ду,
пам!
пам!
пам!
Пожалуй, это была наша первая серьёзная ссора за всё время плаванья. И всё из-за чего, из-за этих копеек, которые я некстати ввернул в разговор.
Кроме того, я прекрасно понимал, что «Лунная соната» — это прелюдия! Да, прелюдия к посещению острова нищих. Капитан ни за что, никаким образом не хотел сходить на берег. Страсти и страдания, которые неслись к нам, безумно терзали его, одарить всех он не мог, но и не подать руки просящему не мог тоже. Все эти разговоры насчёт цензуры и первой фразы были оттяжкой действия. Капитан надеялся, что какой-нибудь шторм отбросит нас от берега, на который высаживаться не тянуло.
Я тоже не рвался в шлюпку. Я понимал все трудности пребывания на этом острове скорби и описания его. Но я побывал на всех открытых нами островах! И Суер, и лоцман, и старпом всё-таки по одному островку пропустили. Как открыватель я был на первом месте, и место это собирался держать изо всех сил.
